Приведём ещё один пример мученичества — на этот раз осознанного, хотя и не менее бессмысленного, чем смерть Авеля. Речь идёт о первых канонизированных православной Церковью русских святых — страстотерпцах Борисе и Глебе. Оба приняли смерть добровольно, практически не противясь своим убийцам, причём оба имели возможность предотвратить трагедию — однако ни тот, ни другой не сделали этого. Что же толкнуло братьев-князей на этот бессмысленный на первый взгляд путь? Ответ на этот вопрос даёт нам Георгий Федотов, русский мыслитель и автор книги «Святые Древней Руси»: «Вольное мучение есть подражание Христу… Думается, в полном согласии с древним сказателем, мы можем выразить предсмертную мысль Глеба: всякий ученик Христов оставляется в мире для страдания, и всякое невинное и вольное страдание в мире есть страдание за имя Христово… Святые Борис и Глеб сделали то, чего не требовала от них Церковь… Но они сделали то, чего ждал от них, последних работников, Виноградарь»[112]. Примерно в том же духе отвечает и Юз Алешковский: «Истинные мученики благодарили Творца за ниспосланное им страдание, полное бесконечного смысла, животворившее личность, озарявшее тьму существования и сотрясавшее их души чувством неземного счастья»[113].

Чувство неземного счастья… Да, человеку неверующему это понять крайне сложно, скорее даже невозможно. Экзальтация, доведённая до крайней степени, умерщвление плоти, добровольные физические страдания, самоистязания и самобичевания, лишение себя всех жизненных благ, уход от мира и мирских проблем, вплоть до ухода из жизни и вольного принятия смерти — и всё это во имя Христово, ради Христа. Только истинные мученики видели в добровольном страдании бесконечный смысл — смысл, заключённый ни в чём ином как в подражании Христу.

Однако какой смысл заключён в самом подражании?

Комментируя историю смерти святых страстотерпцев Бориса и Глеба, изложенную в книге Г. Федотова, советский исследователь Владимир Торопов даёт следующую интерпретацию этого трагического события: «Борис выбрал смерть, и этот выбор был вольным. Смерть была принята им не как неизбежное зло, а как жертва, то есть такая смерть, которая несёт в себе залог воздаяния»[114].

Смерть, жертва, страдание, аскеза как залог воздаяния — вот, оказывается, в чём истинный, глубинный смысл подвижничества мучеников и святых всех времён и народов! Причём выбор этого пути должен быть вольным иначе никакого воздаяния, никакой награды не будет. Спрашивается, какого воздаяния ждёт аскет, умерщвляя свою плоть во имя Христово и в подражание Христу? монах, накладывающий на себя суровую епитимью во искупление своих грехов? или праведник, добровольно подставляющий горло под нож коварного убийцы? На первый взгляд ответ на этот вопрос как бы лежит на поверхности: райских кущ после смерти, зачисления в сонм «агнцев Божиих», «жизни вечной» в мире ином, и т. д. и т. п. Однако возможны и иные «награды»: слава и авторитет подвижника ещё при жизни (если добровольная аскеза не ставит своей целью смерть); самореализация личности, не нашедшей себя ни в чём другом; удовлетворение амбициозных и эгоистических устремлений и др. — вплоть до переориентации и подавления либидозных импульсов (сублимация) и удовлетворения мазохистских (или иных психически аномальных) проявлений индивидуума.

В наши задачи не входит анализ этой проблемы. Для нас важно уяснение только одного: мученичество на религиозной почве, какие бы формы оно не принимало, всегда небескорыстно. И даже если помыслы мученика чисты, а цели святы, где-то в глубинах сознания он вынашивает мысль (или только тень её, порой неосознанную) о будущем воздаянии за своё прижизненное подвижничество. «За земные страдания во имя Христово мне сторицей воздастся в мире ином» так, или примерно так, рассуждает он[115].

Иное дело Иуда. Здесь проблема мученичества предстаёт перед нами совершенно в ином свете.

Вновь призовём на помощь Борхеса. Ссылаясь на Н. Рунеберга и переработанный вариант его книги «Kristus och Judas», Борхес сообщает: «Приписывать его преступление алчности (как делали некоторые, ссылаясь на Евангелие от Иоанна 12:6) означает примириться с самым низменным стимулом. Нильс Рунеберг предлагает противоположный стимул: гипертрофированный, почти безграничный аскетизм. Аскет, ради вящей славы Божией, оскверняет и умерщвляет плоть; Иуда сделал то же со своим духом… В его поступках было грандиозное смирение, он считал недостойным быть добрым… Иуда искал ада, ибо ему было довольно того, что Господь блажен. Он полагал, что блаженство, как и добро, — это атрибут божества и люди не вправе присваивать его себе»[116].

Таким образом, Иуда, двенадцатый ученик Иисуса, в своём аскетизме превзошёл все известные нам случаи мученичества: он пошёл по пути умерщвления духа — и в результате безвозвратно погубил свою душу, что в корне противоречит самой идее традиционного мученичества. Действительно, обычно мученик истязает себя телесно, причиняет себе физические страдания с тем, чтобы укрепить свой дух, очистить его от соблазнов и зова плоти. И только достигнув в этом совершенства, он может рассчитывать на посмертное воздаяние в мире ином.

На какое воздаяние рассчитывает Иуда? Да и рассчитывает ли вообще?

Совершенно очевидно, что аскетизм Иуды — аскетизм, доведённый до логического конца — имеет своей целью не будущие награды и воздаяние, не посмертную славу святого и подвижника, не очищение от скверны земного греха, а нечто совершенно иное. Иуда пошёл на столь ужасную жертву (умерщвление духа и убийство своей души разве не жертва?) не ради собственных выгод прижизненных ли, посмертных, не столь важно, — а ради своего друга и учителя, которому безгранично верил и которого (не побоимся высказать это) горячо любил — ради Иисуса. Вряд ли он до конца сознавал (ведь он был всего лишь простым смертным) все великие, судьбоносные последствия своего деяния, вряд ли прозревал, что его помощь и участие призваны обеспечить успех великому делу спасения мира, ради которого Сын Человеческий пришёл на грешную землю. Но он знал, всеми фибрами своей души чувствовал, что жертва его необходима, — и потому не задумываясь жертвует собой, жертвует своей бессмертной душой, жертвует совершенно бескорыстно, без малейшей тени надежды на воздаяние ибо, кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережёт её… Кто станет сберегать душу свою, тот погубит её; а кто погубит её, тот оживит её. (Лк. 9:24, 17:23).

Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестёр, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником; и кто не несёт креста своего и идёт за Мною, не может быть Моим учеником… Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником (Лк. 14:26–27, 33).

…всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк. 18:14).

Любящий душу свою погубит её; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит её в жизнь вечную. Кто Мне служит, Мне да последует, и где Я, там и слуга Мой будет; и кто Мне служит, того почтит Отец Мой (Ин. 12:25–26).

Иуда сознательно идёт на позор и унижение, доведённые до крайней степени, возможно каким-то сверхчеловеческим чутьём смутно угадывая, что от этого шага зависят судьбы мира.

И человечество «по достоинству» оценило эту беспрецедентную жертву, заклеймив Иуду позорным именем «предатель»!

Обратимся к С. Н. Булгакову и приведём одно его высказывание, имеющее, на наш взгляд, непосредственное отношение к нашей проблеме: «Христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с низшими, греховными сторонами своего Я, аскеза духа… Верное исполнение своего долга, несение каждым своего креста, отвергнувшись себя (т. е. не во внешнем только смысле, но и ещё более во внутреннем), с предоставлением всего остального Промыслу, — вот черты истинного подвижничества… Задача христианского подвижничества — превратить свою жизнь в незримое самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением, самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в нём и в себе самом лишь орудие Промысла. Христианский святой тот, кто в наибольшей мере свою личную волю и всю свою эмпирическую личность непрерывным и неослабным подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ полноты этого проникновения — Богочеловек, пришедший „творить не свою волю, но пославшего Его Отца“ и „грядущий во имя Господне“»[117].