Да, Иисусу ведомы терзания его ученика — на то он и Сын Божий, чтобы знать всё. На вопрос Иуды он отвечает утвердительно, но, по-видимому, так, чтобы ответ был услышан только Иудой. Иуда, и только он один, слышит слова Учителя, но всё ещё колеблется. Из ответа ему становится ясно, что именно он избран на эту роль, однако он до сих пор не знает, когда он должен приступить к завершающей стадии своей миссии. И он снова ждёт.

Иоанн, «которого любил Иисус», либо не услышал ответа, данного Иисусом Иуде (хотя и возлежал у груди Учителя), либо решил удостовериться, что не ослышался, и потому вновь спрашивает Иисуса: «Господи! кто это?» «Иисус, свидетельствует Евангелие, — отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту» (Ин. 13:25–26). Слышал ли Иуда краткий диалог между Иисусом и Иоанном? Неизвестно. В любом случае тот факт, что Иисус, «обмакнув кусок, подал Иуде», заслуживает особого внимания. Иуда был единственным из учеников, кто удостоился такой чести — получить кусок хлеба из рук самого Учителя. По существовавшей в те времена традиции это была, действительно, великая честь: Иисус выделяет Иуду из среды учеников как человека, к которому проявляет особое уважение. По крайней мере, именно так наверняка был понят этот жест большинством учеников, находившихся в тот момент за праздничным столом. Несколько иной смысл должен был уловить в нём Иоанн, который знал, какой именно чести удостоен Иуда.

Так же, вероятнее всего, воспринял поступок Иисуса и Иуда, а именно как великую честь и знак особого благоволения Учителя — но не только: он (и только он один) увидел в этом действии поддержку, поощрение, дружескую руку Учителя, его благословение и окончательное утверждение Иуды в роли так называемого «предателя». «И после сего куска вошёл в него сатана», сообщает далее Иоанн, используя аллегорию и имея, по-видимому, в виду (об этом уже говорилось выше), что поведение Иуды резко изменилось: в движениях появилась решительность, в глазах — огонёк своеобразной одержимости, во всех членах — сила и уверенность в правильности избранного пути.

Мог ли Иисус использовать указанный ритуал с куском хлеба только лишь для указания Иоанну на Иуду как на своего избранника на страшную роль предателя? Наверняка, нет: современники Иисуса слишком серьёзно относились к ритуальным действам (пример тому: различные жертвоприношения) и дорожили традициями своих предков. Иисус знал это и потому не стал бы кощунствовать, подавая кусок заведомому преступнику и грешнику, делая при этом вид, что удостаивает того особой чести — тем более, что Иоанну была известна подоплёка поступка Иисуса. Иисус вкладывает в ритуал истинный его смысл, и именно искренность Учителя воодушевляет Иуду, даёт ясный и однозначный ответ на терзающий его вопрос: «кто?».

Осталось получить ответ на вопрос «когда?».

И чтобы поставить последнюю точку в этом затянувшемся, только им двоим понятном диалоге, Иисус теперь уже прямо заявляет Иуде: «что делаешь, делай скорее». Никто из учеников, кроме, возможно, Иоанна[101], не понял этих слов, однако совершенно ясно, что именно их ждал Иуда — и больше не медлит. Эти сакраментальные слова стали для него последним импульсом, сигналом, своеобразным энергетическим зарядом. Они не только подтверждали правильность избранного Иудой пути, но и определяли срок выполнения всей операции. «Делай скорее», означает «немедленно», «сию минуту», «прямо сейчас». Воодушевлённый этой поддержкой, этим вовремя подставленным плечом друга, Иуда тут же уходит. Отныне он уже не знает сомнений. Ещё бы: сам Иисус развеял их раз и навсегда!

Той же ночью он исполняет задуманное.

«Что делаешь, делай скорее»… На первый взгляд эти слова могут быть расценены как прямое указание Иисуса предать его в руки властей. Разве его направляющая воля не очевидна в приведённых выше свидетельствах? «Что делаешь, делай скорее» — это ли не прямой приказ? «И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту» — это ли не откровенный выбор одного из двенадцати? А слова «ты сказал» в ответ на вопрос Иуды, по еврейской традиции означающие утверждение и аналогичные современному «да», — это ли не волеизъявление Учителя?

Однако не всё так просто.

Согласно свидетельствам Матфея, Марка и Луки, Иуда предложил свои услуги первосвященникам накануне «дня опресноков», то есть не менее чем за сутки до той знаменитой Тайной вечери, где Иисус произнёс роковые слова. Иначе говоря, Иуда замыслил предательство ещё до прямого указания Иисуса. Здесь, правда, возможно возражение: если Иуда задумал предать Иисуса ещё до Тайной вечери, то как объяснить утверждение Иоанна: «И после сего куска вошёл в него сатана» (13:17)? Выходит, что до «сего куска» Иуда о предательстве не помышлял? Постараемся ответить на это возражение. На первый взгляд Иоанн противоречит Луке, который утверждает, что сатана вошёл в Иуду, когда «приближался праздник опресноков, называемый Пасхою» (Лк. 22:1). В действительности же никакого противоречия здесь нет. Если более внимательно перечитать четвёртое Евангелие, то нетрудно обнаружить следующее свидетельство: «И во время вечери, когда диавол уже вложил в сердце Иуде Симонову Искариоту предать Его…» и т. д. (Ин. 13:2). Именно это короткое «уже» всё объясняет: к Тайной вечере Иуда уже был готов предать Иисуса в руки его врагов. Можно лишь предположить, что это намерение, приведшее к сговору с первосвященниками, возникло у Иуды накануне дня опресноков, что согласуется с указаниями трёх других авторов[102]. «Что делаешь, делай скорее» — это лишь последний сигнал к активным действиям, к завершающей фазе разыгрывающейся трагедии. Иуда верно понял этот сигнал — и не заставил себя долго ждать.

Итак, согласно данной версии, основанной на свидетельствах евангелистов, Иуда пошёл на предательство по прямому указанию Иисуса, однако это указание, открыто прозвучавшее на Тайной вечере (но никем, кроме Иуды, не понятое), было лишь кульминацией, завершающим этапом всего плана «предательства». Сама идея предать Иисуса в руки его врагов созрела у Иуды раньше, ещё накануне «дня опресноков»[103].

Однако неверно было бы думать, что слова Иисуса преследовали только одну цель: поддержать и направить Иуду в его деянии. Вспомним, что и сам Иисус в последние дни своего земного служения не раз подвергался приступам сомнений, а смятённый дух его ужасался грядущей участи. «Глупо жестоки ко всему человечеству те, кто полагает, будто бы человек Иисус, не будучи „трусом“, не мог бы страшиться физических мук и смерти так, как страшился их, судя по Гефсимании, — считает Мережковский. — Немногим умнее, но ещё жесточе к самому Господу те, кто хотел бы нас уверить, будто бы Он не мог страшиться их вовсе, будучи Сыном Божьим»[104]. Да, Иисус являлся Сыном Божиим, и как Сын Божий, он неуклонно шёл к намеченной цели, однако, по его собственному же неоднократному свидетельству, он являлся также и Сыном Человеческим. И эта вторая, человеческая, ипостась не могла не проявиться в нём и в его действиях в форме естественного, чисто человеческого страха перед ожидающей его чудовищной участью, перед физической смертью. Это должно было произойти, и это произошло незадолго до праздника Пасхи.

И взял с Собою Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь, и бодрствуйте. И, отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты. Возвращается, и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! ты спишь? не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. И опять отошед, молился, сказав то же слово (Мк. 14:33–39).