- Гермиона, ну в конце концов! Пять утра! Ложитесь спать, идиоты!
Лаванда свесилась с лестницы, кое-как запахивая на груди махровый черный халат с какими-то цветочными вставкам. Волосы свободно спадали по плечам, иногда она сонно терла глаза.
- Рита, проснись и пой! – голос Невилла, басистый, хрипловатый, разнесся по всему дому, словно раскат грома.
Лаванда подпрыгнула на месте, а Гермиона особо хитро отставила ногу, позволяя Невиллу поймать себя за плечи.
- Заткнитесь и спите! – рявкнула Рита, бешеными скачками спускаясь вниз – волосы были накручены на нелепые розовые бигуди, подол длинной зеленой сорочки она держала в руках, при этом спешно перебирая ногами в забавных розовых тапочках-зайчиках.
А Невилл и Гермиона только вернулись домой с очередного корпоратива, и, кажется, пятая бутылка земляничного вина на двоих была откровенно лишней. Что уж говорить, вино вообще было откровенно паршивым, но после второй бутылки им даже начало это нравиться. Где-то между третьей и четвертой родилась богатая идея – научить Невилла плясать кадриль, которая неожиданно заинтересовала их обоих, а уж после пятой они решили с теории перейти к практике.
- Бесстыжие спиногрызы! – рявкнула Вальбурга, распахивая шторки на портрете. Гермиона едва подавила неуместное хихиканье – почтенная мадам Блэк в старомодном чепце и длинной сорочке выглядела донельзя комично.
У Невилла такого самообладания не было, и он разразился громовым хохотом. Вальбурга вспыхнула, поджала губы, дернулась вперед… и чепец нахально съехал ей на глаза.
В этот момент могла бы начаться третья магическая война, но ситуацию спас Кричер, который неожиданно появился на кухне в компании странного гостя – Гермиона даже икнула от удивления, разглядывая умиротворенно-довольного Еремея.
- Привет, Галочка, - бросил домовой, отпихивая Кричера в сторону.
Эльф едва не подавился от ярости.
- Я тут тебе от Тошеньки посылочку приволок…
- От Тошеньки?.. – Рита навострилась, как заправская гончая, а Лаванда и вовсе кубарем скатилась по лестнице.
- А этот пройдоха времени не теряет! – почти умиленно вставила Вальбурга, пытаясь стащить чепец с лица и волос одновременно. Послышался новый взрыв дикого демонического хохота – под чепцом у достопочтенной матроны оказалась сеточка для волос, и, вероятно, слабая психика Невилла не смогла пережить такой травмы.
- Что это? – настойчиво поинтересовалась Гермиона, не особо спеша принимать упаковку из рук Еремея, уж она-то точно знала о скотском характере Долохова и его особой любви к запугиваниям и злым шуткам.
- А ты посмотри, - лукаво предложил домовой, снова отпихивая возмущенного Кричера в сторону.
Хрустящий сверток Гермиона приняла с осторожностью, словно боялась обжечься. Вскрывала, правда, голыми руками – затуманенный алкоголем разум почему-то был полностью уверен в правильности этого действия.
- Ну, что там? – нетерпеливо прошептала Лаванда, вытягивая шею.
Разговоры для Гермионы в этот момент казались каким-то отвлеченным фоном – соревнование в знании матерщины между Невиллом и мадам Блэк, перешептывания Риты и Лаванды, да даже нудеж Кричера над ухом Еремея.
Только возглас Лаванды прозвучал так громко, что она даже вздрогнула – пальцы скользнули внутрь разорванной упаковки. Там было две виниловые пластинки. Гермиона нахмурилась, усаживаясь на стул и разрывая сверток сильнее – на первой пластинке синела свежая надпись чернилами. Только три слова: «Клеменс, полька, Доминик». Еще были две фотографии – обе черно-белые, старые, местами даже затертые, но узнать на этих снимках лицо прабабки Клеменс с маминых кассет не было трудно. Вот только сзади тоже были надписи. На более старой было аккуратно выведено имя «Клеменс», а на другой, более качественной «Доминик».
Хмель, недавно бивший через край, испарился без следа. Гермиона вытащила из конверта последнюю, вторую пластинку. Покрутила в руках, провела ногтями по сгибу, а потом удивленно вскинула брови. В руках она держала пластинку с третьей кадрилью.
Мысль стрельнула в голову, как из ружья. Гермиона подскочила на месте, схватила обе пластинки и фотографии и улыбнулась удивленным домочадцам неожиданно трезвой улыбкой.
- Все в порядке. Ложитесь спать. Мне… нужно подумать.
И унеслась быстрее, чем Вальбурга успела закончить свою матерную отповедь для «всякой там русской нечисти, которая имеет зыбкое право врываться в чужие дома в пять утра и мешать нормальным людям спать, ну, ничего удивительного, раз хозяин тронутый немножко».
***
Война ушла, но взамен пришла осень – она озолотила осторожными прикосновениями листья на деревьях, рассыпала из холщового мешка карминно-красные рябинные ягодки, побросала в столбы костров мокрый хворост и спелые каштаны, а потом исчезла, закутавшись в теплую шаль, напоследок оставив за собой пластинку с кадрилью. Но прежде она разлила молоко, да так, что хватило на всю Британию, теперь залепленную золотыми деревьями и белым туманом.
- Вы редкостный мерзавец, Долохов!
Редкостный мерзавец Долохов с легким недоумением вскинул бровь.
- Да-да, - прошипела Гермиона, - именно, Долохов. Вы – мерзавец! И.. и… и прекратите так смотреть на меня!
Мерзавец Долохов стоял среди липовой аллеи, так, чтобы желтоватые грустные ветки слегка задевали его; весь какой-то небрежно-встрепанный, но все еще притягательный равнодушной строгостью черт и насмешливым изломом губ; он даже не соизволил дать ответ, только лениво щелкнул пальцами, стаскивая с холеных ладоней перчатки.
Гермиона стояла перед ним – не менее растрепанная, пунцовая, будто от бега; с гневно сверкающими глазами и распахнутым карамельно-бежевым пальто, даже не в своем – это было пальто Лаванды, которое она схватила, как первое попавшееся.
- Почему вы не рассказали мне сразу?
Почему же вы не сказали мне сразу, Долохов? Разве после тех лет горя и страданий она не заслуживала хоть немножко правды?
- Вы должны были рассказать мне! – Гермиона вспыхнула в таком недовольстве, словно собиралась сжечь своим гневом всю аллею целиком.
Долохов смотрел на неё внимательно, как будто пытался понять что-то очень важное, а потом вдруг покачал головой и вытащил из кармана пачку сигарет. Гермиона изумленно вскинула брови, стоило ему сунуть в рот сигарету и поджечь её одним щелчком пальцев.
- Вы что, игнорируете меня?
- Ты только что заметила?
Долохов лениво улыбнулся, а потом глубоко затянулся сигаретой.
- Не злись, грязнокровочка, - легкомысленно ответил он, - всему свое время. А сейчас пойдем – сегодня мы с тобой будем гулять.
Гермиона уже даже не вздрогнула, когда Долохов вальяжно подцепил её под локоть и медленно пошел вперед, продолжая неторопливо затягиваться сигаретой.
- Отвратительно. – брезгливо фыркнула Гермиона, - меня тошнит.
- Это от табака и дыма, - чуть равнодушно бросил Долохов в ответ.
- Нет, - возразила его Гермиона раздраженно, - от вас. Меня тошнит от вас, Долохов. От вас и ваших выходок.
Он улыбнулся так ярко, словно это был лучший комплимент в его жизни.
- Я знаю, - доверительно бросил Долохов, выдыхая кольцо дыма, - я знаю, грязнокровочка. Но от этого наше общение становится еще более интересным, не так ли?
- Напомните, почему я ещё не убила вас?
- Потому что в Азкабане тебе будет очень плохо без твоего любимого горячего шоколада.
- Принято.
Гермиона зябко поежилась, кутаясь в тонкое пальто – кажется, она шла скандалить, а не вести с Долоховым светскую беседу, но этот совершенно непонятный мужчина извратил все снова, переставил с ног до головы. Великий Мерлин, его стоило ненавидеть только из-за этого чертового качества. Или любить? Ненавидеть за эту мерзкую проницательность или же любить за эту горькую некрасивую правду, которую он предпочитал выплевывать в лицо сгустком концентрированного яда. Ненавидеть или любить?
- Ты ведь не видишь главного, грязнокровка, - Долохов пнул камешек мыском ботинка, - главного отличия между слизеринцами и гриффиндорцами. Слизеринец никогда не потратит своего времени на то, чтобы просто поговорить с неприятным для него человеком, а гриффиндорец… гриффиндорец же сядет за твой стол, пустит тебя в свой дом, отдаст тебе свой ужин, оставшись голодным; поможет в трудную минуту, придет на выручку в любой момент, будет делить с тобой кров и постель, а потом всадит тебе нож меж ребер. Не так ли?..
