В комнате послышался шум, и я увидел в самом темном углу монахиню в белом накрахмаленном чепце, стоявшую неподвижно, как изваяние. Шурша длинным черным одеянием, монахиня выбралась на свет, высокомерная, с надменным жестким лицом.

— Пан офицер, не слухайте барышню, она хворая, и все, что говорит, все полудетский бред, не больше. Ей надо не воевать, а лековаться.

— Замолчите, как вы мне надоели с вашими бесконечными нотациями и проповедями, — девушка приподнялась, опершись спиной о белоснежную подушку с кружевами. — Хочу на волю! — и заломила над головой сухо хрустнувшие руки.

В комнату вошла мать, ее явно беспокоило мое появление.

— Пан офицер, дочке вредно разговаривать, вам пора, — и, вежливо показав на светлый прямоугольник открытой двери, добавила: — Аминь!

— До свидания, Зося, поправляйтесь быстрее, — сказал я, задержавшись больше положенного на пороге. Почему-то мне показалось, что я никогда больше не увижу ее.

И действительно, когда я уже зимой попал в милый моему сердцу Збараж, Зоси там не оказалось.

Отец ее, выйдя на улицу после того, как я позвонил у калитки, сказал:

— Девочка моя в армии.

— В какой армии? — удивился я.

— Известно в какой, польской. Разве вы не знаете? Она ведь собиралась вам написать. У нее в блокноте сохранился номер вашей полевой почты.

Больше старик ничего не сказал. То ли сам не знал, то ли не хотел говорить.

Две польские армии подошли к своей родной, отныне свободной Висле. Они находились на Демблинском и Магнушевском плацдармах, по ту сторону реки. Я побывал во всех польских дивизиях, все искал Зосю и нигде не находил. И когда совсем было отчаялся отыскать ее, неожиданно встретил в старинном замке. Зося была в военной форме, в польской конфедератке.

В замке толклось много народу, а я видел только ее одну, ее непокорные золотистые локоны, падающие на плечи и закрывающие погоны так, что нельзя было разглядеть ее звания. Зося обрадовалась моему приезду. Она стала еще прекрасней: стройная, легкая, в туфельках на высоких каблучках, но с животиком, ясно обозначившимся под ее узким платьем. Увидев этот животик, я вздрогнул. Она поняла мое смущение и поспешила успокоить:

— Не удивляйтесь, я вышла замуж, — смело взяла меня под руку и на виду множества — я это угадывал — неравнодушных к ней офицеров провела к своему мужу.

Я читал о нем в газетах. Ему было за пятьдесят, но я не удивился его браку с Зосей. Это был храбрый человек, некрасивый, но значительный и интересный — настоящий мужчина. В Испании он командовал Интернациональной бригадой, а позже оказал немецким фашистам сопротивление под Вестерплятте. Его знала вся Польша и готова была простить своему любимцу любое легкомыслие.

Генерал позвал молодого ординарца и велел накрыть стол. Появилась хорошенькая официантка с подносом в руках, на котором стояла бутылка, очевидно трофейного вина с французской этикеткой 1877 года, и два тонких бокала. Официантка обворожительно улыбнулась генералу, обнажив ровные белые зубы, и я подумал, что он любит, когда его окружает молодежь.

— Я предлагаю тост за ваши успехи, — откупорив бутылку и разлив вино, сказал генерал, обращаясь ко мне. — Зося говорила о вас. Помните бомбежку, когда вы стояли у разбитого окна и целовали ее волосы? Прекрасные, душистые волосы, которые почему-то всегда пахнут дождем. Стоять под бомбежкой на виду у очаровательной девушки, это стоит многого…

Не знаю почему, но я покраснел. Бокал, на котором был изображен герб рода князей Радзивиллов — скачущий всадник на красном поле, чуть дрогнул в моей вытянутой руке.

— Мне пора, — заторопился я и залпом осушил бокал, в то время как генерал только пригубил свой.

Генерал пожал мне руку, и мы понимающе, как мужчина мужчине, поглядели друг другу в глаза. Может быть, чуточку больше, чем надо, я задержал взгляд на его совершенно лысом черепе и чуть-чуть недовольном лице, не умеющем притворяться и лгать. Я уже официально поклонился Зосе и стремительно вышел.

Через три дня я прочел в газете сообщение о том, что генерал героически погиб, а вскоре от товарищей узнал подробности.

Бомбежка застала его в том самом старинном замке, где мы пили вино. На беду окно оказалось раскрытым. Генерал подошел к нему и с минуту смотрел, как рвутся бомбы. Осколок, величиной с гривенник, попал ему в сердце и сразил наповал.

Так прекрасная Зося стала вдовой.

…Недавно я посетил Польшу. В Военном музее, где собрана лучшая в мире коллекция средневекового оружия, среди боевых реликвий последней войны я увидел любительскую фотографию, на которой были изображены генерал и Зося. Я спросил — кто снят с генералом, мне ответили, что это его вдова. Правительство выдало ей персональную пенсию и подарило особняк невдалеке от Воли Железовой — родины Шопена. Она безвыездно живет там с матерью и отцом.

Многие известные люди сватались к ней, но она отвечала, что предпочла остаться верной памяти мужа и не снимет черного вдовьего платья. Сын ее, названный в честь отца Августом, учится в военном училище и вскоре в звании лейтенанта будет зачислен в Войско Польское, может быть, даже в дивизию, которая носит имя его отца.

1960 г.

«Украина» отошла от шумной одесской гавани и взяла курс на Севастополь. На борту Иван Николаевич Квасоля узнал, что в Севастополе корабль простоит всю ночь. А следующая ночевка — в Новороссийске.

Это и опечалило и обрадовало его. Ночевки в портах удлиняли путь, но зато появилась непредвиденная возможность побывать в Новороссийске, куда он давно собирался.

Подполковник с добрым, простодушным лицом объявил Квасоле:

— Пассажирским судам не рекомендуется ходить ночью. Вот и ночуем под боком у матушки-земли. Так- то оно спокойнее.

— Я очень доволен ночевками в портах, — ответил Квасоля, протягивая ему жилистую загорелую руку и называя себя.

Разве знал его спутник, что значил в жизни Квасоли Новороссийск? Это счастье, что корабль на ночь бросал якорь в Цемесской бухте. Можно побывать в городе, побродить по его улицам.

Иван Николаевич закрыл глаза, и Новороссийск предстал перед ним таким, каким он видел его в последний раз, — гигантская каменоломня без единого деревца, и среди кирпичных глыб присыпанные цементной пылью трупы советских матросов и немецких солдат. Тогда он дал слово обязательно приехать в этот город после войны.

Впервые Иван Николаевич ехал на юг отдыхать. Доктора прописали ему знаменитые мацестинские ванны, чтобы изгнать ревматизм, схваченный в окопах.

Турбоэлектроход «Украина» — многоэтажный плавучий отель — потрясал размерами и быстротой хода, удивлял зеркалами, бархатом, мебелью из орехового дерева. Переборщили лишь с музыкой. Из бесчисленных репродукторов, установленных во всех концах корабля, гремели популярные песенки и фокстроты, записанные на пластинки. Пассажиры соседних кают, поставив чемоданы, тотчас включили приемники. Квасоля вежливо постучал в стенки, окрашенные масляной краской, но ему никто не ответил. Музыка неистовствовала, и ему ничего не оставалось, как уйти от нее подальше, на корму.

За кораблем летели чайки. Красивые белые птицы с изогнутыми черными на концах крыльями, повиснув на мгновение в воздухе, с пронзительным криком бросались в пенистые волны, вытаскивая оглушенную винтами рыбу. Сощурив глаза, Иван Николаевич долго смотрел на кромку берега со сверкающей песчаной косой, похожей на острие ножа. Он вспомнил, как поплыл с этой косы в море, когда была оставлена Одесса. На что тогда мог он надеяться? Всю ночь он провел в воде. Плыть было мучительно трудно. Крупная волна била в лицо, и горькая вода через нос попадала в горло. На рассвете, когда берег исчез из глаз, его подобрали рыбаки, бежавшие в Крым на моторном баркасе. У рыбаков вышла пресная вода, и они поили его вином, которым он никак не мог утолить жажду. Но обо всем этом он никогда никому не рассказывал и не вспоминал. Война кончилась, и люди как бы стали забывать пережитое.