— Четыре года…
— Ты с ума сошел… Через месяц мы будем в Берлине.
— Пожалуй, вы правы — через месяц мы будем в Берлине.
— То-то же. Можешь идти, и впредь не болтай глупостей.
Я возвращаюсь в вагон и говорю:
— Через месяц мы будем в Берлине…
— В Берлине мы будем через две недели, — поправляет меня секретарь редакции Володя Сарнацкий. — Мы раздавим Гитлера, как вонючего клопа.
Я иного мнения о сроках. Я знаю, что за шесть недель, к 28 мая 1940 года, немецкие войска разгромили «непобедимую» французскую армию, вывели из строя Голландию и Бельгию и на французском побережье у Дюнкерка сбросили английскую армию в море. За шесть недель Гитлер стал хозяином всей Европы, от Ла-Манша до советских границ. И хотя я все это знаю, я говорю:
— Через две недели мы будем в Берлине.
Штабной эшелон пропускали вне очереди на всех станциях, но чем дальше мы отдалялись от Харькова, тем двигались все медленнее среди бесчисленных воинских поездов. Так узкая река умеряет свой стремительный бег, вливаясь в широкое русло. Как было бы хорошо, если бы все эти войска к началу войны оказались на границе.
На одной из станций видели диверсанта, сброшенного с самолета на парашюте. Он был одет в советскую военную форму, носил в петлицах ромб и орден Ленина на гимнастерке, в карманах у него нашли порошки стрихнина и маленькие гранаты. Он попался на пустяке — отвечая на приветствие красноармейца, поднял два пальца к фуражке. Через два часа его расстреляли. Он заслужил этот конец по законам военного времени. Перед казнью диверсант пытался целовать сапоги красноармейцев, плакал и молил подарить ему жизнь.
Поезд уходил все дальше, блуждая какими-то окольными путями, задерживаясь на неизвестных станциях. Ехали на юго-запад, но точного маршрута никто не знал. Кто-то из командиров одолжил мне только что поступившую в продажу книгу Стейнбека «Гроздья гнева», и я всю дорогу читал.
Ехали мимо неоглядных колхозных массивов дозревающей ржи. Среди высоких колосьев, словно брызги крови, алели маки. Я вспомнил Мусю Гречко, подарившую мне на прощание букет цветов, хотелось ей написать о первых впечатлениях, но письма пока запретили писать. Наша часть еще не имела номера полевой почты.
— За все годы Советской власти не было такого обильного урожая, какой вымахал этим летом, — сказал мой сосед по вагону офицер авиации Бондарь. В его словах прозвучала нотка грусти, ведь не известно, удастся ли собрать этот урожай.
Мы разговорились.
Бондарь был сыном колхозника Близнецовского района. Его отец за успехи в выращивании подсолнечника был награжден Главвыставкомом Всесоюзной сельскохозяйственной выставки серебряной медалью. Старший лейтенант вместе с отцом ездил на выставку в Москву.
— Сволочь Гитлер начал войну накануне уборки урожая, — ругался старший лейтенант. — А я-то собирался приехать домой на жнива, поработать на комбайне. До авиационного училища работал я помощником комбайнера.
На третьи сутки встретили в пути первый эшелон беженцев, он промелькнул мимо безмолвный, как тень. Беженцы ехали в товарных вагонах и на открытых платформах, везли велосипеды, подушки, корыта и прочий домашний скарб. Это уезжали из Западной Украины многие семьи, направлявшиеся в тыл.
Мы обгоняли составы, груженные автомашинами, танками, орудиями, закрытые толстым брезентом, — все это неудержимо стремилось к фронту. Паровозы меняли за несколько минут. Кто-то нас усиленно подгонял.
Проехали несколько станций, разрушенных немецкими самолетами, три раза делали короткие остановки в пути, ожидая, пока починят разбитую бомбами железнодорожную колею.
На станции Каменец-Подольск, которую немцы также бомбили, встретили первый санитарный поезд. Окна в пассажирских вагонах, отмеченных красными крестами, были завешены белыми занавесками. Поезд, пахнувший медикаментами, быстро прошел мимо.
В Каменец-Подольске штаб армии, а вместе с ним и редакция выгрузились из вагонов и дальше двинулись автомашинами. На окраине города, в лесу, разбили палатки, установили типографские машины. Для выпуска газеты нужен был боевой материал. Надо было ехать на фронт.
Вечером Нина Зикеева расплела свои чудные косы, покорно наклонила голову, отягченную волной каштановых волос. К ней со сверкающими ножницами в руках приблизился сотрудник редакции Давид Вишневский. Это было похоже на средневековую казнь.
— Остановитесь! — закричал я. И, употребив все свое красноречие, спас две роскошных косы, о которых потом на фронте было написано несколько хороших стихотворений.
…Сотрудники редакции рыли у палаток щели, когда над садом появились немецкие бомбардировщики. Их узнали по характерному звуку, тонким и длинным хвостам. Безобразно некрасивые, сотрясая воздух зловещим гулом, они проплыли вверху и безнаказанно развернулись над притихшим городом.
С огромной высоты один за другим семь самолетов пикировали вниз. От каждого отрывалось по три черных капли, сразу же исчезавшие в воздухе. Тотчас глухие взрывы потрясали землю.
— Малокалиберные бомбы, — говорит Гавриленко.
«Если это малокалиберные, то каковы крупнокалиберные?» — думаю я.
Из редакции в город ушел украинский писатель Павло Байдебура. У него было задание — пойти в госпиталь и написать там заметку. Редакционные девушки не без беспокойства проводили его.
Стучали зенитные пулеметы. Стреляли зенитные пушки. Вокруг вражеских самолетов вспыхивали маленькие облачка разрывов, будто раскрывались коробочки хлопка. Все гремело вокруг. Червивые яблоки падали с яблонь на землю.
— Где же наши соколики? — спрашивала Нина Зикеева, и слезы звенели в ее милом грудном голосе.
Сбросив бомбы, бомбардировщики возвращались, разрезая воздух гулом моторов. И вдруг из-за высоких деревьев, словно луч света, вырвалась стайка краснозвездных «ястребков».
Они смело бросились наперерез врагам, но бомбардировщики не уклонились от курса, готовые принять бой. «Ястребки» ринулись в атаку. Не нарушая строя, фашисты встретили их пушечным и пулеметным огнем. Видно было, как из пулеметов вырывалось пламя.
Советские летчики отвернули в сторону и попытались зайти бомбардировщикам в хвост, но и этот маневр не удался. И вдруг в небе появился двухкрылый самолет, светлый, как на картинке. Он один летел наперерез семерке врагов. Его встретили огнем. Но самолет приближался к головному фашистскому бомбардировщику. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Флагманский бомбардировщик резко свернул вправо, в то же мгновение наш самолетик врезался ему в бок. Оба, большой и маленький, самолеты загорелись и комком пламени и черного дыма рухнули вниз. То был новый прием воздушного боя — таран, не применяемый ни одной армией мира. Впервые его испытал на немцах 26 августа 1914 года волжанин Петр Нестеров, потом повторил француз Пегу, а теперь снова возродили советские летчики.
Из огня и дыма вырвалась белая точка, и через минуту в воздухе повис белый парашют, а через мгновение еще два цветных.
Увлеченные плавным полетом парашютистов, мы и не заметили, что в воздухе произошла резкая перемена. Лишившись своего вожака, немецкие летчики растерялись, а наши загорелись жаждой подвига и с новой энергией накинулись на врагов.
Одна за другой на землю свалились, охваченные пламенем, две германские машины.
Бой кончился, и меня с Лифшицем послали на аэродром, находившийся невдалеке. Герой, сбивший головной бомбардировщик врага, был жив. Об этом сказал мне первый попавшийся на аэродроме красноармеец. Когда наш летчик спускался на парашюте, немецкий самолет спланировал к нему и, дав очередь из пулемета, прострелил ему ногу.
Я пошел к раненому. Он лежал в домике на походной койке, по пояс накрытый синей шинелью. Перевязку ему уже сделали, и вокруг него толпились товарищи. Я подошел ближе и, хотя начинало темнеть, узнал обожженное морозом и солнцем лицо человека, дравшегося под хмурыми облаками Финляндии. То был Иван Бондарь — летчик, недавно в вагоне читавший мне стихи Руставели в переводе Миколы Бажана и говоривший о мастерстве своего отца — рядового колхозника.
