— Хороший дом?

— Замечательный. Только достроить потом пришлось — дети, дед мой на пенсию к нам приехал. Совсем старенький сейчас, непонятно кто за кем присматривает.

— А родители?

— Каждые полгода гостят. У Елизара шестеро детей. Представляешь, что там творится?

— А школа? Что с образованием?

— Фиса учитель младших классов. Я хорошо знаю французский и итальянский. Совершенствовала, училась грамотно обучать. Все лепечут. Еще рисование… Дед математику, физику, химию. Фиса русский и литературу. Ну, а история, биология, география — Елизар.

— Да уж… и что?

— Сдают экстерном. Учебники же все есть. Мы выезжаем раз в два-три месяца, на недельку — две к родичам, таскаю их кругом по городу, сдают за треместр в школе…

Саша вынул из кармана подвеску. Протянул мне. Я взяла.

— Это я для Ромки. Он видел ту, что ты сделал тогда… у него тоже способности. Ты знаешь Ивана Росина?

— Ивана Борисовича?

— Да. Ивана. Так вот он подарил мне свою коллекцию самоцветов. И теперь Ромка потихоньку…

— Его… коллекция…

— Ты видел? Я выручила его нечаянно, вот и отдал. Я поперлась на те сопки, смотреть на то, что ты мне так и не показал… Ну, так и получилось. Да, так Ромка…

— Я хотел назвать сына Романом.

— Ну да, чтобы с рычащей — волк же. А Женя… у них в семье все на букву «Е». Ромка работает с самоцветами. Мы накупили пособий, инструментов, Женя многое сделал сам, я тоже помогала. А я не смогла… Так хотела работать с камнями и не смогла. Жаль было, представляешь? Жаль спиливать лишнее, прятать оборотную сторону спила — там же тоже рисунок и он отличается. Любуюсь только всегда, помогаю сыну со шлифовкой, эскизами. Я боюсь выставлять его работы, а там есть замечательные вещи, очень талантливые. Мы дарим. Вернее — он дарит. Ивану, дядьям, теткам, отцу, деду, прадеду. Мне тоже… из гранатов замечательные серьги сделал. По твоим смотрел.

— А металл?

— Это тоже проблема — ювелирные изделия делают из сплавов. А у нас самородное золото и серебро. Последуют вопросы, нужно же пробировать. Что тебе еще рассказать? Или давай уже по теме — ты диктуй что нам делать, а я запишу. Страшно очень всего этого. Женя сразу сказал, когда Ромка родился, что придется открыться тебе. Я на рога встала… Отложили. Но пообещала, что, как только приблизится оборот, сопротивляться не буду и найду тебя. Женя был уверен, что ты поможешь. Не знаю уж почему.

— А Ромка? Он знает, что отец — я?

— Откуда? Знает, что Женя отчим, хоть и зовет батей, а твое у него только отчество в паспорте. Как он может знать тебя, даже фото нет ни одного.

— Не нужно ничего записывать. Ты когда улетаешь?

— Завтра. В одиннадцать утра.

— Хорошо. Дай на всякий случай номер рейса, я забью в записную книжку. Я провожу завтра. Там и поговорим, решим окончательно. Спокойной ночи, Маша.

— Спокойной.

Я не спала всю эту ночь. Я вспоминала и думала.

Мы стали близки с Женей в тот день, когда он встал на ноги. Это были жуткие ноги — все те же тонкие палки, но сильные и ловкие. А под штанами их не было видно. Он никогда не прятал их потом от меня, знал, что мне все равно — какие они. А тогда увел меня в тот дом и доказал, что лучше меня никого нет и не было никогда, и что в этом деле мне нет равных — я поверила, как можно было ему не поверить? Я видела, как он счастлив со мной.

Он тогда остановил меня и Елизара, не пустил в новый дом. И устроил выволочку брату за то, что тот не подумал — я одна в доме, который готовил для меня Саша. Всю ночь одна, в слезах, рвущая опять себе сердце. Я спросила, прижимаясь к нему и оглядывая стены:

— А теперь что же?

— А теперь у тебя с этим домом связаны прекрасные воспоминания.

Мы поженились и жили в том доме. Никогда не ругались — ни разу. Порой спорили, доказывали и отстаивали свою правоту друг перед другом иногда до крика, но без злобы и ненависти, без намека на небрежение или оскорбление. Работы хватало — свой дом же, натуральное хозяйство. Я научилась топить печь, готовить в ней, потом на электрической плите, выращивать овощи, доить корову, удить рыбу, водить ГТС. Мы почти все делали вместе, даже готовили. Только на прииск меня не брали никогда.

И я действительно обжилась там и привыкла — рядом с лешими и вместе с Женей. Городская девочка, видевшая многие страны благодаря своим далеко не бедным родственникам, свободно говорившая на французском и итальянском… была счастлива в глухой тайге, потому что рядом с ним.

И дом наш я полюбила… Такой же деревянный, как и лешего, высоко поднятый на фундаменте из лиственничных бревен, просторный, светлый. С русской печью и электрической печкой в кухоньке, с удобствами в теплом санузле. На чердаке, утепленный и укутаный, имелся даже смывной бак, воду в который накачивали насосом. Привыкла обмываться из тазика с ковшиком между банными днями, которые устраивались два раза в неделю…

Женя ждал появления Ромки, как своего сына. Я иногда недоверчиво смотрела, как он гладит мой большой живот, прикладывает ухо к нему и отдергивает голову, получив в него. Смеется радостно… Это же чужой ребенок, как можно?

— Не мели ерунды, женщина. Это часть тебя. Как можно его не любить — подумай сама.

Я поверила потом, когда он вскакивал к сыну, подносил к моей груди ночью. Успокаивал, разговаривая добродушно и ласково. Полоскал ниже по течению ручья надранные из старого пододеяльника матерчатые подгузники, развешивал сушить на кедрах, как флаги. Потом, позже, растирал на молекулы глухариное мясо для прикормки. Много чего было, и много раз я убеждалась, что он не притворяется, а любит Ромку по-настоящему.

Он хотел назвать его Егором. А я вспомнила, что Саша хотел Рому, и ляпнула об этом. К тому времени я уже не обижалась на него и не страдала по нему. Простила полностью. Жалела даже. Да, так Женя подумал и сказал:

— Ну, имя хорошее и парень достоин того, чтобы его назвал родной отец, почему нет? Егором назовем второго. Что? В чем, собственно, дело? Ты же не думаешь, что мы остановимся на одном ребенке? Чтобы он рос один, чтобы никого рядом, когда мы уйдем? Двоюродные не в счет. Брат… и сестра, конечно. Ты что, мать? Не обсуждается.

И так же вставал к тем двум, что появились позже, так же обстирывал и учил ходить и говорить… Ромка любил его до безумия. Он повесил у себя на стенку отцовскую военную форму на плечиках и мечтал о море. Слушал, открыв рот, морские байки и правдивые истории о службе.

Что Женя не отец ему, мы сказали, когда лет в десять он увидел настоящего волка в лесу. Волк пополз к нему и лег в ногах. А потом Ромка привел «друга» домой. Я взлетела на стол и орала, волк боялся, Ромка плакал, Женя думал. И рассказал вечером малому все о его природе. Они обнимались вдвоем весь вечер, а со следующего дня отец стал усиленно тренировать сына, готовя к обороту. За эти четыре года, что прошли с того дня, Ромка вымахал ростом почти с отца и видно уже было, что вырастет выше Саши. Плечи широченные, глаза наглые и смелые. Руки, как лопаты. Волк дружил с ним, приходил частенько. Потом я узнала, что и в логово к его щенкам Ромка лазил…

Той весной, когда погиб Женя… это видели, иначе я бы никогда не поверила, да так и ходила бы до самой смерти своей — искала его. Елизар как-то так сообщил детям, что не испугал их. А я… я лежала в лесу и грызла землю, выла раненым зверем, забежав неизвестно куда, чтобы не испугать детей. Сама бы не вернулась — полдня шла, натыкаясь на деревья, падая и обрывая волосы о ветки, раздирая сучьями тело…

Леший нашел и, обернувшись лесным великаном, принес домой, поил чем-то, лечил раны. Ромка подсел и тоже начал серьезно успокаивать, рассказывая, что батя нынче в Море, которое любил и душа его там узнает сейчас все морские тайны. И что он будет хранить нас на водах всегда, и его — Ромку, когда тот станет моряком. И в бурю с ним можно будет говорить, когда нужна будет его помощь, и он ответит, тогда ему разрешат. Я ударила сына по щеке… Это звучало издевкой над моим горем, над памятью Жени — глупые сказки, ересь какая-то несерьезная. Он тоже заплакал, а леший спросил: