— А нельзя с этим Чебыкиным пообщаться? — нетерпеливо спросил Никита. — Все-таки какой-никакой, а коллекционер. Наверняка ему есть, что рассказать.

— Сомневаюсь, что он захочет разговаривать с журналистом, — неуверенно произнесла Елена Борисовна. — Алексей Николаевич… как бы вам помягче сказать… В общем, с ним очень тяжело иметь дела.

— Почему?

— О, Господи, — выдохнула музейная смотрительница и раздраженно ответила: — Да бандит он! Я ж его сто лет знаю. Он сел еще по малолетке, а потом и пошло, и пошло… Когда Чебыкин в город уехал, мы вздохнули с облегчением. В девяностые он никому тут жить не давал. А потом тихо стало, пока лет пять назад он не вернулся. Правда, сейчас он тихий стал, но тигру сколько угодно можно полосы закрашивать, он от того в мопса не превратится. Лучше уж напишите о ком-нибудь другом. Хотите, я позвоню в совет ветеранов? У нас живет Герой Советского союза Дмитрий Исаков, ему девяносто лет, а он еще ого-го!

— Хочу, — быстро сказал Никита. — Но и с Чебыкиным я тоже хочу поговорить, если это можно устроить. Это не его дом такой, большой, кирпичный?

— Его, — вздохнула Елена Борисовна. — Ну… Хорошо, я попробую, но ничего не обещаю… Вы подумайте насчет ветерана, я Дмитрию Кузьмичу хоть сейчас позвоню, он любит молодежь…

— Давайте с Чебыкина начнем, — вежливо попросил Никита.

Вздохнув, Елена Борисовна повела журналиста обратно. В бытовке она долго копалась в ящике стола, пока не вынула оттуда потрепанный, разваливающийся блокнот. Близоруко щурясь, она водила пальцем по строчкам, исписанных убористым почерком, а затем неохотно потянулась за трубкой.

— Алексей Николаевич? — пропела Елена Борисовна в трубку медовым голосом. — Здравствуйте. Это Агафонова из музея… Ах, узнали? Не быть мне богатой. — Хихикнув, она продолжила уже деловым тоном. — Алексей Борисович, тут журналист из города приехал, про наш музей репортаж делал, увидел ваш дар и очень захотел написать про вашу коллекцию… Как вы смотрите, чтобы с ним встретиться?

Никита нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока Агафонова выслушивала ответ местного мафиози. Наконец, она положила трубку и неохотно произнесла:

— Он вас ждет. Адрес же вы знаете? — Никита кивнул, и женщина покачала головой: — Ну что ж… Но я бы на вашем месте не ходила. Дрянной он человек. Все бесы мира в одном омуте…

Если Никита поначалу и отнесся к словам Агафоновой легкомысленно, то очень скоро дурь выветрилась из его вихрастой головы, потому как слова обо всех мировых бесах едва ли были такой уж метафорой.

В воротах не пришлось даже топтаться. Калитку, едва Шмелев протянул руку к звонку, открыл некий субъект с мрачным лицом и злобными, почти бесцветными глазами хаски.

— Журналист? — хмуро спросил охранник. Никита кивнул, а тот протянул руку:

— Покажи, что в сумке.

Никита без разговоров снял рюкзак и протянул охраннику, всерьез опасаясь, что тот долбанет новенький «никон» о землю. Покрутив в руках фотоаппарат, диктофон, оставив без внимания «сникерс» и блокнот, привратный цербер вернул Никите вещи и ткнул пальцем в крыльцо.

— Тудой топай.

— Кудой? — переспросил Никита, но охранник не был расположен шутить, подтолкнув Никиту в спину.

— Прямо. Не заблудишься. Тут, как в «Буратино», дорога одна.

Заблудиться и впрямь было мудрено. Мокрая от растаявшего снега дорожка из брусчатки вела прямо в замок людоеда, дрянного человека со всеми бесами в голове. Двери, из тяжелого листового железа, с пошлыми вензелями и завитушками, выкрашенные в бронзовое, не были заперты, и Никита вошел, предварительно оглянувшись. Охранник маячил у ворот и провожал его белесыми, как бельма, глазами, того и гляди на спину бросится, раздирая ее в клочья когтями.

Хозяин, худой, лысый мужчина с тонким кривым носом и узловатыми пальцами, обнаружился в прихожей, стоя в длинном коридоре и скалясь, как гиена. Даже если Никита бы и не знал, что Алексей Чебыкин отмотал не одну ходку, то сразу бы понял это, несмотря на благопристойный вид, богемный красный халат и винтажную трубку, из которой курился ароматный табачный дымок. Во всех бывших зеках чувствовалось нечто неуловимое: во взглядах, манерах и даже запахах — кислых, как тухлые портянки.

— Рад, рад, — пропел Чебыкин, протягивая руку. — Знаю вас, почитываю. Занимательно пишете, юноша. И темы у вас глубокие. Как сейчас помню ту историю с падением самолета (События данной книги описаны в книге Ирины Мельниковой и Георгия Ланского «Ключи Пандоры»). Эвон как завернули… И шпионы, и золотишко… Как же вы на мою коллекцию вышли? Я ведь особенно не афиширую…

Никита ответил на рукопожатие, совершенно не радуясь собственной известности. Дело и правда было громким. После него около полугода Никиту таскали по разным телеканалам, брали интервью, умоляя рассказать об участии в скандале государственного значения. Коллеги жутко завидовали, от всей души желая оказаться на его месте, ничуть не задумываясь, что Шмелев и Быстрова чудом остались живы. Каким чудом ковалась эта слава, уже никого не волновало.

— Если честно, Алексей Николаевич, совершенно случайно. Писал очерк о музее местном, материал оказался тухловатым, даже зацепиться не за что. Вы же знаете, что хранится в фондах провинциальных залов. А тут ваша шкатулка. Елена Борисовна рассказала, что у вас много чайных шкатулок, да еще раритетных. Можно на них взглянуть?

— Отчего же нельзя? — рассмеялся Чебыкин, и в его рту отчетливо блеснули железные зубы. — Кофейку не желаете? Можно и покрепче чего или вам нельзя на работе?

— Почему нельзя? — удивился Никита. — Я ж не полиция, да и не за рулем. С удовольствием выпью.

— Тогда прошу? — улыбнулся Чебыкин, и его бескровные губы сложились в тонкую улыбку.

В кабинете, заставленном громоздкой мебелью в стиле ампир, на видном месте красовался стеллаж, заставленный шкатулками всех сортов. Но они совершенно терялись на фоне всей атмосферы помещения, китчеватой даже в искусственном полумраке прикрытых бархатных штор. Не впервые бывая в богатых домах, Никита с легким презрением оценил обстановку, выполненную в худших традициях новорусского декора. Все тут было с приставкой «слишком». Слишком красные стены и обивка на мебели, слишком много позолоты, слишком много статуэток, вазочек, коробочек, павлиньих перьев, бюстиков и картин, не сочетающихся друг с другом по стилям и эпохам. Даже шкатулки, предмет гордости хозяина, не выглядели гармонично, смахивая, скорее на хлам базарного коробейника, чем на нечто действительно ценное.

— Виски? — спросил Чебыкин. — Коньяк? Или водочки хлопнем?

Никита согласился на коньяк, вынул из сумки диктофон и фотоаппарат, вопросительно дернув бровями, мол, можно ли записывать и снимать? Хозяин барственно махнул рукой и, откинув — куда ж без него? — крышку глобуса-бара, вынул бутылку и два бокала.

— Откуда пошло ваше хобби? — спросил Никита, подвинув диктофон к Чебыкину.

— С зоны, — нисколько не смущаясь, ответил тот. — По малолетке еще загремел, а потом пошло-поехало. Думаю, ты знаешь, сколько там умельцев. Их хлебного мякиша чего только не делают, по дереву режут, картины пишут. Вот и я пристрастился, стал вырезать шкатулки. Был у меня там учитель — Вася Штырь. Простой мужик, понятный. Руки у него были золотые, мог ножом из полена красоту вырезать за пару часов. Ему бы в скульпторы пойти, цены б не было. Жену он убил из ревности, а когда вышел — мать ее, за то, что шалаву воспитала. Когда я третью ходку мотал, Вася уже совсем плох был, там на зоне от туберкулеза и помер. Но я от него многому научился, а научившись, стал ценить красивое. Когда на волю вышел, меня к такому вот потянуло. Хочется после баланды вкусно есть, сладко спать, да на красоту любоваться.

Чебыкин обвел руками кабинет, предлагая Никите насладиться великолепием обстановки. Никита сдержанно улыбнулся, но промолчал, предоставив хозяину продолжить.

— Ты что-нибудь понимаешь в антиквариате? — осведомился Чебыкин.