Грохот и треск возымели своё действие. Через какое-то время дверь распахнулась, и Бетховен увидел на пороге комиссара и рядового полицейского.

— Что вы себе позволяете, задержанный? — рявкнул комиссар. — Если вы будете устраивать спектакли, я прикажу связать вас по рукам и ногам.

— Что?.. — Бетховен приложил ладонь к уху. — Я — глухой. Мне нужен свет. И ещё... Прикажите послать за Герцогом.

— За кем?

— Только не делайте такое глупое лицо, комиссар, — укоризненно улыбнулся Бетховен. — Вы же знаете всех, кто живёт в здешних краях. Я имею в виду музыкального директора Герцога. Он удостоверит мою личность. Я — Людвиг ван Бетховен, почётный гражданин Вены, хотя на это звание мне глубоко наплевать, как, впрочем, и на дворянский титул.

— Вы — бродяга без роду и племени.

— Что?.. В своё время я, слава Богу, чуть не проломил в Грэце череп князю Лихновски, и если вы тотчас не отправитесь к Герцогу...

Комиссар поднёс фонарь к лицу «бродяги» и поразился его злобно сверкавшим глазам с расширенными зрачками. Откуда этот странный субъект мог знать о глухоте Бетховена? А история о непризнании Верховным судом за знаменитым композитором дворянского звания в своё время наделала в Вене много шума, но вряд ли о ней мог слышать простой бродяга.

— Ну хорошо, я извещу господина музыкального директора Герцога, — нерешительно проговорил комиссар и тут же сурово добавил: — Но если окажется...

— А ну-ка галопом за Герцогом! — с отчаянной лихостью прервал его Бетховен. — Хотя постойте, ребята! Не забирайте фонарь и принесите мне бумагу и карандаш. Хочу записать новую композицию.

— Грасман, принесите задержанному всё, что ему нужно, и до моего возвращения оставайтесь с фонарём в камере. Но будьте осторожны.

— В каком смысле, господин комиссар?

— В любом, Грасман. Даже не знаю...

Через полчаса комиссар вернулся, повертел головой так, словно его слишком тугой воротник мундира невыносимо резал шею, и закашлялся, выигрывая время.

— Всё в порядке, Грасман? — наконец тихим настороженным голосом спросил он.

— Так точно, господин комиссар! — как и полагается по уставу, отчеканил полицейский и тут же скривил губы в пренебрежительной усмешке: — Этот бродяга чего-то там марает, но совсем на ноты не похоже. Я-то знаю, как они выглядят, у меня у самого дочь на фортепьяно играет.

Наконец в камере появился музыкальный директор:

— Да вы с ума сошли! Господин ван Бетховен!

— Очень мило с вашей стороны, Герцог, — меланхолично произнёс Бетховен. — Извините, что нарушил ваш сон, но больше я поблизости никого не знаю. Можете ещё немного потерпеть? Я тут кое-что задумал, но голова, знаете, с возрастом всё больше и больше походит на сито.

— Я охотно подожду.

— Это не долго. Аллегро кон брио аппассионато![116] — бормотал Бетховен, стремительно водя пером по бумаге. — Потом фортиссимо! Соль-ля-си-до-бемоль. И ещё раз си и фермата![117] Следом то же самое, но уже без ферматы...

Комиссар и его подчинённый долго смотрели вслед Бетховену и Герцогу. Уже давно стих звук их шагов, а они всё ещё не сводили глаз с чуть приоткрытой двери полицейского участка.

— Грасман!

— Слушаю, господин комиссар! — Полицейский даже вздрогнул от неожиданности.

— Вы, кажется, заявляли, что разбираетесь в нотах? Так вот, вы дурак и невежа!

— Так точно, господин комиссар!

— Пусть ко мне завтра явится Францмейер.

Он не слышал своих гулко звучавших под сводами собора шагов, и потому его угнетала тишина, как бы затаившаяся в полумраке. Мерцала неугасимая лампада, главный алтарь сегодня был отгорожен решёткой. Он повернулся и с усмешкой взглянул на хоры.

В последний раз он играл на органе, когда обручился здесь с Жозефиной. Это было немыслимо, но прошлое по-прежнему, словно могильная плита, давило на него.

Зачем он вообще пришёл сюда? Сидел за роялем и вдруг сорвался с места и чуть ли не бегом бросился в собор. А может, это она позвала его?

Подобно многим глухим или одиноким людям, он настолько привык разговаривать сам с собой, что даже не обращал внимания на окружающих. Сейчас он также задавал сам себе вопросы и сам же отвечал на них, не замечая сидевшую рядом даму под вуалью и со страхом глядевшую на него маленькую девочку.

— Тётя, а ведь...

— Тихо, дитя моё. Он ничего не слышит, он — глухой. Это господин Людвиг ван Бетховен, о котором я тебе так много рассказывала.

— За кого он молится? — Серо-голубые глаза расширились и таинственно потемнели.

— Сложи снова руки, дитя моё. Давай ещё раз помолимся за твою мать.

В притворе Бетховен вдруг почувствовал, как кто-то легонько коснулся его локтя. Он резко повернулся:

— Графиня! Мы, наверное, не виделись целую вечность.

— Да, — тихо сказала Тереза, согласно кивнув, — вы правы, господин ван Бетховен. Минуло уже столько лет.

Он опустил голову. О чём говорить с человеком, которого последний раз видел...

— Впрочем, я тогда... был на кладбище.

— Я заметила вас. Вы стояли в стороне.

Он без труда читал по губам Терезы, ибо её манера говорить была ему хорошо знакома. Встреча эта была похожа на возвращение в родной дом, но одновременно она навеяла мучительные воспоминания. Он спокойно, без всякой злобы в голосе сказал:

— Я всегда стоял в стороне.

— Ну нет, что вы, господин ван Бетховен, далеко не всегда.

Зачем тревожить старые раны, зачем сыпать на них соль?

Он наклонился и протянул девочке руку.

— И кто же это?

Девочка сделала книксен и, очевидно, назвала своё имя.

— Не понял? — Бетховен подался вперёд, надавив ладонью на ухо, а затем вынул из кармана разговорную тетрадь. — Напиши, как тебя зовут. Вот карандаш. Ах да, извини, Ты же ещё, вероятно, не умеешь писать.

— Да ну что вы, господин ван Бетховен, — в шутку ужаснувшись, замахала руками Тереза Брунсвик. — Давно научилась!

— Вот как?! В самом деле?

Девочка взяла карандаш и, выводя своё имя, по детской привычке от усердия даже высунула язычок. Затем она с церемонным поклоном протянула тетрадь Бетховену. Внизу страницы неуклюжими буквами было написано: «Ми-но-на».

— Смышлёное дитя. А какое здоровое, сильное.

— Она здоровее и сильнее всех нас.

— Минона, — ласково потрепал он девочку по щеке. — А ведь цвет лица у тебя почти такой же, как у меня. Жаль, что я глухой, иначе я сыграл бы вам что-нибудь. Как... как в былые времена, графиня. Или ты не увлекаешься музыкой, Минона?

— Наоборот... — с жаром возразила девочка.

— Она даже пытается исполнить одну из сонат... Людвига ван Бетховена... Ту, которая полегче, — чуть дрогнувшим голосом сказала графиня и отвернулась. И добавила, пряча дрожащие руки: — Кстати, в ризнице мы говорили о вас с патером Вайсом.

— Он верит в свою микстуру, как в Евангелие, — презрительно бросил Бетховен.

— Ну хоть попробуйте.

— После того, как профессора и доктора мне ничем не смогли помочь...

— А в музыке вы тоже считаете профессоров и докторов последней инстанцией?

Бетховен не успел ответить. Минона дёрнула свою тётю за рукав, что-то взволнованно прошептала ей, а затем железной хваткой вцепилась в руку Бетховена.

— Что ей нужно? — Он вопросительно взглянул на Терезу.

— Минона очень упрямая и всегда добивается своего. И уж если что ей в голову втемяшится... Сегодня ей непременно хочется сделать добро, и потому она отведёт вас к патеру Вайсу.

— Я покорно пойду за тобой, как... когда-то пошёл за полицейским. — Взгляд Бетховена потеплел, на лице появилось непривычное для него выражение отеческого внимания и заботы. — Только не спеши. Видишь, я уже иду.

— О, как я счастлива, маэстро! — Госпожа фон Эртман поцеловала Бетховена в лоб и, отойдя назад, восхищённо закатила глаза. — Боже, как я рада вас снова увидеть.