И тогда он постепенно пришёл к мысли подвести некоторые итоги своей жизни. Он действительно притязал на то, чтобы быть равным среди вельмож, цифры, которые он одновременно складывал и вычитал, должны были упорядочить ход его мыслей и внести определённую ясность. Российский император наконец распорядился вручить ему пятьдесят дукатов за посвящённую ему скрипичную сонату многолетней давности. Тогда его ожидания были совершенно безнадёжными. Со своей стороны, императрица передала ему за полонез сто дукатов. Столь солидные гонорары казались теперь совершенно ничтожными при нынешней его славе.

Короли и императоры искали его благорасположения, прося взамен лишь немного музыки. Однако все ли его музыкальные произведения так хороши?

Он не осуждал себя за посвящение князьям и прочим правителям своих прежних сочинений, ибо творец обычно всегда нуждался в покровителях, и приходилось стучаться в украшенные гербами двери, даже почти наверняка зная, что они не откроются. А теперь?

Тут он почему-то вспомнил о Меттернихе, его вялом небрежном рукопожатии и его несколько загадочную улыбку. Он понял её смысл.

Да-да, господин ван Бетховен, каждого человека можно купить, всё зависит только от цены.

Уж не эту ли цену он заплатил за отказ от прежних идеалов любви к человечеству? Он, подобно библейскому герою, предал своё первородство за чечевичную похлёбку, ибо чем ещё можно считать бурную овацию за дурацкие трещотки и гром литавр в честь его псевдопобеды при Виттории.

С другой стороны, он, по крайней мере, стал знаменитым.

Он взял книгу с описанием так поразившего его знаменитого пира Валтасара и хотел было положить её обратно на секретер.

Тут на стекло вновь лёг багровый отсвет, и вновь отчётливо стала видна древнеегипетская надпись: «Ещё ни один смертный не приподнял мой покров».

Минула ночь его триумфа и низвержения в новую пропасть. Но и предрассветный, окрашенный огненным цветом полумрак не принёс избавления от душевных мук. Словно от прежней жизни, как от дворца Разумовского, остались только дым и пепел.

Часть 4

ТИТАН

— Прошу садиться. — Бетховен уважительно показал на стул. — Ещё ни у одного из моих слуг не было таких отличных аттестаций, как у вас. Я вчера внимательно прочитал их и могу лишь пожалеть о том, что в ближайшее время не смогу съездить в Зальцбург. Иначе я непременно посетил бы указанную в рекомендательном письме семью и сообщил ей, что вы теперь служите у меня.

— Если только она там ещё живёт.

— Как, простите?

— Если она... там... ещё... живёт.

— Я понял. Конечно. Вы ведь служили там довольно давно. Садитесь, пожалуйста.

Лакей скромно присел на краешек стула.

— Служили вы превосходно, это я уже выяснил, и особенно произвели на меня впечатление сведения о том, что вам можно доверять и что вы умеете хранить тайну. Видите ли, для меня это главное. Вот уже почти три года я живу довольно уединённо, и многих очень интересует, что же я за это время сочинил. Они с удовольствием бы навели на мои окна подзорные трубы, но, увы, квартира слишком неудобно расположена.

Лакей поднял глаза к потолку, как бы желая сказать: «Ну что за люди!»

— Ещё в Писании сказано: «Взгляни на помыслы человека, разве с младых лет не отягощён он злом?» — тоном псаломщика продолжал Бетховен. — Ну, я очень рад, что вы умеете держать язык за зубами, и почему бы, в конце концов, не рассказать вам всю эту историю. Знаете, порой хочется выговориться, а не перед кем.

На лице лакея отразился неподдельный интерес.

— Впрочем. — Бетховен подошёл к фортепьяно, — я как раз собирался поразмышлять над четвёртой частью моей новой сонаты. Три первых я написал ещё весной. Я бы назвал её: «Большая соната для молоточкового фортепьяно», потому что это действительно моя самая продолжительная соната. — Он сел к фортепьяно. — Си-бемоль мажор! Фортиссимо! Удар! Удар! Длительная пауза! Нужно оглянуться на себя и задуматься. Троекратное начало с трели. На том и остановимся.

Он вновь от души радовался звонкому отчётливому боевому кличу, возвестившему конец этих бесплодных мучительных лет. Он обрёл себя и даже полагал, что вправе вновь поднять когда-то преданное им знамя.

«Нисходящие терции! Я бросаю вам перчатку в знак того, что борьба продолжается! Этот мнимый лакей, напряжённо ждущий моей исповеди... Пожалуйста, только я исповедуюсь ударами молоточков!»

Цмескалю вовсе не требовалось предупреждать его. Этот субъект с его постным видом и чересчур елейным голосом сразу же показался ему подозрительным. А его рекомендательные письма наверняка фальшивые. Начальник полиции граф Зедлницки подослал его ко мне, ибо его и господина Меттерниха шпики шныряют теперь по улицам, трактирам и кофейням, выискивая революционеров, врагов государства. Таковым вполне можно считать и его, Бетховена, ведь он всегда выступал за всё возвышенное и хорошее, за гуманное отношение к людям, за мир и даже за истинное благочестие, так необходимое во времена ханжества и лицемерия.

Он рассмеялся про себя, представив лицо шпика, который вскоре окажется разоблачённым. Он также задумался над тем, как отнесутся многие к возвращению Наполеона. Стоило прогонять льва, чтобы Европой после Венского конгресса стали править волки и ещё более отвратительные существа — шакалы, исполнявшие для волков роль загонщиков...

Он сыграл престо, взял со скоростью пороховой ракеты череду пассажей фа мажор, наращивая их от низких басов до самых верхних нот, и вдруг резко остановился, как бы отразив в последнем звуке наступивший торжественный момент.

Тут он почувствовал, что пора кончать ломать комедию.

— Вы поняли? — Бетховен встал и резко качнулся вперёд.

— Что именно, позвольте узнать?

— Музыку. Разве последний пассаж не развеселил вас?

— Ну, разумеется, — согласно кивнул лакей.

— Меня это радует. А теперь идите.

— Куда прикажете? — настороженным тоном спросил лакей.

— В прихожую. Там я вам дам урок контрапункта, который поймёт даже такое отребье, как вы. Примите мои наилучшие пожелания, но, к сожалению, я не выношу шпиков, — с затаённым злорадством заявил он. — И я вам очень не советую сопротивляться.

Он резко вздёрнул его, словно тряпичную куклу, за ворот сюртука и вывел на лестничную площадку.

— Мой контрапункт — пинок. Одно мгновение, и вы со скоростью ракеты полетите вниз! Престиссимо!

Стука упавшего тела он не услышал и, отрывисто засмеявшись, вернулся в комнату. Неприятностей от этой своей выходки он мог не опасаться. Профессия шпика требовала анонимности, им ни в коем случае нельзя было раскрываться.

Какое ж гнусное время! Скорее открыть окно и впустить свежий воздух. Удивительно, но эта интеркомедия-фарс пробудила у него желание работать. Следовало достойно завершить последнюю часть большой сонаты для молоточкового фортепьяно.

Странно, но он почему-то решил, что в этом ему должен помочь Иоганн Себастьян Бах. Тем самым я покажу, что усвоил многое не только от моего известного учителя, но и испытал также влияние этого титана. Разумеется, обращение к Баху было бы шагом в прошлое, но порой обращение к традициям также может восприниматься как прогресс.

А теперь скорее на выход! В суд нельзя опаздывать. Ну где же повестка? Так, слушание дела состоится сегодня, 11 декабря 1818 года, в четыре часа пополудни. Господин Бернард — из-за своей глухоты он нуждался в переводчике — наверняка уже с нетерпением ждёт его.

До чего же неприятно, когда тебя отрывают от любимой работы, а пронизывающий ветер, швыряющий в лицо хлопья мокрого липкого снега, ещё более усиливает ощущение, что ты идёшь навстречу чему-то ненавистному и враждебному. Темнело по-прежнему рано, а так хотелось сейчас яркого солнечного света.

Фуга ля минор? В тройном голосоведении? Нет, сейчас он должен думать совсем о другом, ведь ему вскоре предстоит нешуточная борьба за судьбу двенадцатилетнего мальчика с бледным лицом и большими, живыми, чуть загадочными глазами. Покойный брат Карл в своём завещании назначил его опекуном своего сына. Подопечного звали также Карлом.