— Бетховен! — Генерал протянул ему обе руки. — Должен признаться, что для меня тоже нет более приятного зрелища! — Он обнял жену за плечи и осторожно привлёк к себе. — Сперва мы, конечно, поехали на кладбище. Могила просто в образцовом состоянии. Мы посадили там свежие цветы и тут же поехали к вам.

Бетховен напряжённо всматривался в губы генерала и наконец, внутренне подобравшись, торопливо пробормотал:

— Эртман, я... я не понял ни одного слова. — Он горько усмехнулся и даже попытался пошутить: — При отъезде в Милан вы забрали с собой мой слух.

Генерал фон Эртман умел владеть собой. Он улыбнулся уголками губ и, не выдавая волнения, по слогам произнёс нарочито равнодушным голосом:

— Он ухудшился?

— Да, я оглох, — как бы извиняясь, ответил Бетховен, — но не до конца, и если вы, Эртман, выстрелите у меня над ухом из пушки...

Он сделал несколько шагов по комнате и поставил перед гостями стулья.

— Прошу садиться. Когда вы в последний раз были у меня? Шесть или даже семь лет тому назад? Ах, больше! Тем временем в печати уже появилась моя соната для фортепьяно ля мажор, опус сто один. Как летит время, моя дорогая Доротея Цецилия, не правда ли? И что такое моя глухота по сравнению с вашей потерей.

— Но я теперь хотя бы могу плакать, маэстро. — Баронесса отняла руки от залитого слезами лица и попыталась улыбнуться.

— Да это была просто моя дурацкая выходка. — Бетховен приподнялся, потом снова сел, стиснул косточками пальцев виски и отрицательно закачал головой. — Я хорошо помню, как ваш муж пришёл ко мне и сказал: «Бетховен, вы знаете, что наш мальчик умер, а Доротея сидит с окаменевшим лицом и даже плакать не может». — Он глубоко вздохнул, словно впервые осознал всю тяжесть взятой на себя тогда ответственности. — Вспомните, Эртман, что тогда я пренебрежительно бросил вам: «Пришлите её ко мне», — но, когда она пришла, меня прошиб холодный пот. Играл я дрожащими пальцами, поверьте, никакой моей заслуги здесь нет. Это как-то само собой произошло, будто кто-то мне подсказывал звуки.

— Ты только посмотри, Доротея. — Генерал Эртман подошёл к фортепьяно. — Какое роскошное английское изделие. На нём даже выгравировано имя нашего виртуоза.

— Именно такое фортепьяно полагается иметь генералиссимусу от музыки и победителю в «Битве при Виттории», — пряча улыбку, кивнул Бетховен. — И потому меня назначили почётным членом Лайбахского филармонического общества и Штирийского союза музыкантов. Хотите, я сыграю вам пассаж из моей Девятой симфонии? Обычно я больше не исполняю свои произведения перед публикой, но ваш визит заставляет меня отбросить даже самые твёрдые принципы. И потом, мне хотелось бы ещё раз выступить перед моей дорогой Доротеей Цецилией в роли «повелителя фортепьяно». Я потерял слух, но клавиши пока ещё чувствую. — Он сел за фортепьяно. — И сыграть я вам должен что-нибудь радостное, ибо ваш визит доставил мне несказанную радость. Может быть, мольто виваче. Я умерил его стремительный темп до ритма баттуте[118]. Надеюсь, Доротея Цецилия, вы ещё помните, что это такое? Мы ведь с вами занимались теорией...

Внезапно он как-то отчуждённо отстранился от рояля и горько посетовал:

— Извините! Я совсем забыл... В фортепьяно нет струн. Я их вынул, чтобы не беспокоить жильцов нашего дома. Оказывается, я им всем мешал. Но не расстраивайтесь, Доротея Цецилия! Иногда я вдруг начинаю хорошо слышать, хотя вроде бы уже навсегда потерял слух.

На лестнице она припала головой к груди мужа и зарыдала во весь голос. Генерал привлёк к себе жену и, глядя в её заплаканные глаза, удручённо вздохнул:

— Какой ужас! Слышать в этом мире только постукивание и пощёлкивание фортепьянных молоточков! Я бы предпочёл погибнуть на поле битвы, чем жить с таким кошмаром.

— Есть ли Бог на свете? — Она возбуждённо пробежалась глазами по его суровому чеканного профиля лицу. — Я об этом спросила, ещё... ещё когда умер наш мальчик. Нет, Бог, если он, конечно, существует, никогда не допустил бы такого!

Бетховен вытер слезящиеся от долгого напряжения глаза смоченным холодной водой платком и посмотрел на часы. Он всегда ставил их возле миски, когда менял компресс. Вместо прописанных врачом сорока минут он держал его всего четырнадцать, так как не хотел терять времени.

На несколько минут он смежил усталые веки, затем всмотрелся в висевшее в простенке между окнами высокое зеркало в чёрной инкрустированной раме. Нет, это не обман зрения. Видимо, желтуха вновь уложит его на несколько недель в постель. Вообще у него вдруг обнаружился целый сонм болезней. Особенно его мучили ревматизм и боли в желудке, которые доктора объясняли «воспалением подчревной области». Содержимое его бумажника после диагноза ещё больше уменьшилось, но до избавления от страданий было ещё далеко, что, безусловно, было очень выгодно учёным мужам.

Но нет, он не позволит себе расслабляться и впадать в уныние. Если уж со своим слухом он сумел добиться таких достижений... Правда, теперь с ним всё. Finita[119].

Где же его последние записи?

Он вытащил из карманов исписанные нотами меню, ресторанные счета и обрывки газет. Ещё никогда ни одно его произведение так безжалостно не преследовало его. «Missa solemnis» и Девятая симфония гнались за ним подобно Эриниям[120], которые, правда, иногда казались ангелами с неземными голосами.

Он никак не мог полностью осуществить свой грандиозный замысел, и это было особенно мучительно. Неужели придётся отказаться от завершения мессы?! Деньги, нужны деньги.

Какое же это всё-таки омерзительное слово, но без них никак не обойтись. Требовалось помимо всего прочего оплатить пребывание Карла в интернате Блёхлишера. На это должны были пойти доходы с банковских акций и довольно скромные сбережения. Но придётся отказаться от осуществления заветной мечты — покупки маленького домика в Мёдлинге. Ему так хотелось иметь собственное жильё, чтобы избавиться наконец от придирок домовладельцев. Но ничего не поделаешь, судьба племянника ему дороже. Деньги! Нет, нельзя всё время дурманить себя пением ангелов. Деньги, срочно нужны деньги.

На столе лежала газета, целиком посвящённая главному событию этих дней.

«Зельмира» — так называлась последняя опера Джоаккино Россини. Вена её заказала, и конечно же премьера состоялась именно в Вене. Публика бесновалась от восторга. Маэстро присутствовал на спектакле. Он едва переступил порог тридцати, но дорога его жизни на протяжении вот уже нескольких лет вымощена дукатами различной чеканки.

Безусловно, он одарённый человек, а таланту нельзя завидовать. В лесу искусства водятся самые различные певчие птицы, и он лично никоим образом не хотел бы поменяться с Россини местами. Наверняка это обоюдное желание.

Значит, оснований для гнева против Россини у него не было. Поводом для него скорее могло послужить поведение венской публики, которая вкупе с рецензентами вела себя так, словно «Зельмира» — он читал её партитуру — и впрямь представляла собой недосягаемую вершину музыкального искусства.

Ну хорошо, но его месса тоже, наверное, не самое худшее музыкальное произведение.

Так, сопрано... а в какой тональности?

Как раньше, только в более высоких регистрах!

Вот она, разгадка!

Он побежал пальцами по клавишам и внезапно как ужаленный отдёрнул руки.

Эта маленькая дьяволица Минона! Эта юная упрямица, совершенно непохожая на других детей Жозефины!

Он снова обнаружил в фортепьяно струны, и славный патер, так и не сумевший блеснуть врачебным искусством и сотворить чудо, объяснил суть этого явления: «Маленькая Минона фон Штакельберг пожелала, чтобы у вашего фортепьяно опять появились струны. Вдруг к вам опять вернётся слух. Минона пожертвовала на их установку всё содержимое своей копилки, и если уж это не поможет...»

Вот почему ангелы порой пели нежными детскими голосами.