— Поверь, разлука с тобой приносит мне неимоверные страдания, но тебе, сынок, необходимо жить и учиться в спокойных условиях, чтобы достичь высоких целей. Не стоит дёргать тебя, нечего таскать туда-сюда, ты у меня умница и сам прекрасно всё понимаешь. Я не хочу, чтобы потом мы с твоей матерью попрекали друг друга. Знаешь, в Ландегуме есть профессор Зайлер, знаменитый учёный и педагог, его пансион пользуется весьма солидной репутацией. Разумеется, это стоит больших денег, но тут я, в отличие от твоего отца, экономить не буду. Ты бы учился тогда вместе с детьми из самых благородных семей.
Карлу уже изрядно наскучили эти разглагольствования, он скрипнул зубами, с трудом сдерживая зевок, но встревоженный Бетховен истолковал его жест совершенно по-иному.
— Ты устал? Тогда иди спать и постарайся хорошенько выспаться. Спокойной ночи. Но у тебя есть желание попасть в интернат к профессору Зайлеру?
— У меня есть желание. — Он говорил медленно, старательно подчёркивая каждый слог, будто знал, что за ним записывают его слова. — Я охотно подчинюсь любому твоему приказанию, батюшка.
— Мой мальчик! Мой мальчик!
Господин Джианнатазио уже несколько минут находился в комнате. Он сел к столу напротив Бетховена и написал: «А что, если дело действительно стоит передать в магистрат?»
— Тогда я буду бороться до конца. — Бетховен сдвинул кустистые брови и сжал кулаки. — Я ни перед чем не остановлюсь. Вспомните о рыцарях, занимавшихся грабежом, и о разбойниках с большой дороги. Они ничем не гнушались, но в итоге их потомки получили дворянское звание. Вот и я...
«Я не хочу вмешиваться в ваши дела, — торопливо написал Джианнатазио, — но...»
— Что «но»?
— Вы же знаете, господин ван Бетховен, как мы уважаем вас и поэтому...
— Что поэтому? — Бетховен вырвал у него из-под пера записку. — Я всё понял, вы плохо относитесь к Карлу!
Его лицо потемнело от гнева, но голос был спокоен, и говорил он нарочито вежливым тоном:
— Впрочем... Я прошу прощения за то, что не сказал вам этого раньше. Но чтобы не ставить вас перед свершившимся фактом... Одним словом, через несколько дней я заберу Карла и отвезу его в интернат Блехлитера. Всего наилучшего.
«Ну как так можно. — Фанни металась по комнате, как разъярённая львица в клетке. — Ну неужели он и впрямь верит Карлу? Просто он так одинок, так одинок!.. Но этот поганый мальчишка погубит его, погубит его!.. От него одни несчастья!»
Она всхлипнула и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.
Заканчивалась осень 1821 года.
Трактирщик Шлейфер принёс ещё вина. Он лично обслуживал солидных завсегдатаев своего заведения.
— Не угодно ли господам пройти внутрь?
Профессор Академии художеств Блазиус Хёфель, несколько лет тому назад по портрету в книге Летроне изготовивший гравюру с изображением Бетховена, разлил вино и протянул руку к стакану.
— В вас нет никакой романтики, Шлейфер. Мы хотим распить последний кувшин в последний чудесный тёплый вечер в этом году под открытым небом. Вы, конечно, не откажетесь, Эйснер. Разве вы хоть раз сказали «нет»? Скажите, господин комиссар полиции, почему так сильно чадит свеча в садовом подсвечнике? Если не ошибаюсь, именно вы отвечаете за уличное освещение в Винер-Нейштадте.
— Я сегодня уже закончил службу. — Комиссар с удовольствием вытянул усталые ноги.
— Ваше здоровье! — Хёфель поднёс стакан к губам. — Итак, мой дорогой комиссар, как служащий полиции, вы, конечно, ничего не понимаете в искусстве...
— Кто вам это сказал, Хёфель? Моя жена...
— Ваша жена гораздо образованнее вас. Во всяком случае, если у вас есть хоть малейший интерес к искусству, то непременно посмотрите картины, подаренные графом Ламберсом Академии художеств. Не так ли, Эйснер?
— Один Рубенс чего стоит, — попыхивая трубкой, ответил Эйснер. — Должен признаться, что талантом он превосходит нас обоих. Давайте запьём горе вином. Ваше здоровье, Хёфель.
В саду под тяжёлыми шагами зашуршал гравий. К столу подошёл полицейский и лихо вскинул ладонь к козырьку шлема.
— Прошу прощения, господин комиссар.
— Что случилось, Францмейер?
— Явился за получением указаний, господин комиссар. Мною задержан крайне подозрительный субъект.
— Пьяный?
— Никак нет, господин комиссар, бродяга весьма строптивого нрава. Пришлось заковать его в цепи.
Полицейский вынул из кармана записную книжку в плотном свином переплёте и заговорил рублеными фразами служебного рапорта:
— Время — шесть часов вечера. Задержанный заглядывал в окна домов неподалёку от Унтерских ворот, чем и привлёк внимание жильцов, которые обратились ко мне за помощью. Я незамедлительно произвёл задержание. Никаких документов, удостоверяющих личность, господин комиссар. В кармане изрядно потрёпанного сюртука нами обнаружена старая газета, в которой, по утверждению задержанного... — вновь взгляд в записную книжку, — некоего Бетховена, речь идёт именно о нём.
— О ком? Ничего не понимаю. Выражайтесь яснее, Францмейер.
— «Венская модная газета». Статью я обвёл красным карандашом.
Комиссар брезгливо развернул пожелтевший измятый газетный лист и громко прочёл:
— «Господин Клебер из Бреслау недавно закончил писать маслом портрет нашего знаменитого композитора Людвига ван Бетховена. Этот превосходный художник сумел точно передать не только внешний, но духовный облик гения...»
Комиссар прервался и задумчиво подёргал мочку уха.
— И задержанный бродяга утверждал, что он и есть Бетховен?
— Так точно, господин комиссар. Более часа он барабанил кулаками в дверь камеры с криком: «Я — Бетховен!»
— Он действительно немного не в себе, наш славный Бетховен, — ехидно засмеялся Хёфель. — Достаточно сказать, что он с кулаками бросается на любого, кто хоть мельком упомянет при нём «Битву при Виттории». А ведь именно благодаря этому произведению он и прославился. Но всё-таки он не настолько безумен, чтобы одеваться как бродяга.
— Приложите к протоколу, Францмейер. — Комиссар протянул подчинённому газету. — Завтра в восемь утра я лично побеседую с «господином ван Бетховеном». Передайте моей жене, что я скоро приду.
Позднее комиссар, зайдя в здание полицейского участка, на верхнем этаже которого находилась его квартира, заглянул в служебное помещение:
— Ничего нового, Грасман?
— Ничего, господин комиссар.
— Как ведёт себя задержанный?
— Спокойно.
— Ну тогда... — комиссар от души зевнул и прикрыл рот ладонью, — спокойной ночи.
— Спокойной ночи, господин комиссар. Осталось пожелать вам приятного отдыха.
Он снова приподнялся на топчане и сквозь зарешеченное окно увидел медленно уползающий за крыши полумесяц.
Он был одет как бродяга, и поэтому задержали его вполне справедливо, но кто виноват, что он выглядел именно так.
— Ты, Жозефина?
Потеряв слух, он всё чаще разговаривал сам с собой, ведь для этого не нужно было особой тетради, куда его собеседники обычно записывали свои вопросы и ответы.
Он склонил голову набок — эта поза в последнее время стала для него привычной — и с подозрением всмотрелся в темноту.
— Конечно, я ни в чём не упрекаю тебя, но почему, почему ты умерла? День твоей смерти — 31 марта — окончательно доконал меня. Ради кого мне теперь щеголять, как... как не знаю кто. Ты не видишь меня, а музыку я не слышу. Сейчас у меня такой ужасный вид... — Он криво улыбнулся. — На моём лице неизгладимый след желтухи. Видимо, у меня больная печень, как, впрочем, у Наполеона, которого дьявол забрал к себе с острова Святой Елены. Волосы изрядно поседели. — Он с сожалением развёл руками. — И хотя мне всего пятьдесят один год, но я чувствую, что метроном жизни уже отбивает в ритме престо. Так-так-так... В последний год я написал больше прошений, чем нот, и в результате добился своего. Мальчик принадлежит мне! Разумеется, далеко не все мои расчёты оправдались. Карл так и не попал к профессору Зайлеру, потому что ему отказали в выдаче паспорта. ...А вообще, ты знаешь, в моей голове, словно призрак, блуждает соната для фортепьяно, но я никак не подберу для неё подходящей темы. — Тут он мотнул головой. — Хотя нет, почему? Есть тема. Помнится, в Хейлигенштадте я кое-что записал. — Он встал, прошёлся по камере и неожиданно с силой ударил по табурету. — Маэстозо! Форте! Я могу играть здесь точно так же, как и на роскошном фортепьяно, которое прислал из Лондона один мой почитатель. Но мне нужен свет! Эти негодяи заперли меня в тёмной камере. Я им сейчас дверь табуретом выбью.
