— Могу предложить вам другую битву при Виттории. — Мельцель вскинул на Бетховена искрящиеся радостью глаза и озорно прищурился.
— Не понял?
— Только обещайте не разносить в пух и прах мою мастерскую, когда я изложу вам своё намерение. — Кадык на его морщинистой шее дёрнулся, словно Мельцель сглотнул слюну, что-то, видимо, мешало ему выговорить всё до конца. — Вы много бродили по улицам Вены и видели, какая там царит атмосфера. То же самое, бесспорно, творится в Мюнхене, Берлине, Лондоне, Мадриде и так далее. Повсюду народ поднимается на борьбу. Люди жертвуют деньги на изготовление пушек и ружей. Я также готов внести свою вязанку дров в костёр патриотических чувств. Только не называйте меня циником, господин ван Бетховен. Одной лишь любовью к народу и идеалам жить нельзя. Сколько всего вы сделали для венцев и как они отблагодарили вас?
— Вы совершенно правы, Мельцель. — Лицо Бетховена исказилось от ярости, он крепко сжал тяжёлые кулаки. — Для этих негодяев с графскими и княжескими титулами — среди них, правда, есть исключения, но сейчас речь не о них — я всегда был чем-то вроде камердинера от музыки! Меня вызывали для развлечений, а потом, удовлетворив свои потребности в музыке, выбрасывали, как ненужную тряпку. Сейчас я вынужден судиться с наследниками Кински и конкурсным управляющим имуществом Лобковица! Все венцы никуда не годятся — от императора до сапожника! А я, осёл, позволил ослепить себя ложным блеском!
Мельцель, казалось, думал о чём-то другом, он не сводил глаз с огромного ящика.
— Сейчас очень нужен шум битвы для моего пангармоникона. Музыкальная пьеса под названием «Победа Веллингтона в битве при Виттории» или что-то в этом роде.
— И вы ожидаете, что я напишу её? — Бетховен выпрямился и развернул плечи, словно собираясь броситься в бой.
— Я хоть слово сказал на эту тему? — Механик удивлённо вскинул брови. — Я просто размышляю. На такой музыке француз Девьен и Нойбауер гребут деньги лопатой. То же самое можно было бы сказать и о Кочваре, если бы он из озорства не повесился в Лондоне, но тут уж виной не его доходы. Господин Штайбельт отнюдь не обеднел, написав музыкальные произведения, рисующие два наземных сражения. Кауэр же, оплакав таким образом гибель Нельсона, буквально набил карманы золотом. Разумеется, вы бы описали смерть героя гораздо более достойно, у него же получилось нечто вроде танцевальной музыки. Тем не менее...
— Мельцель, вы дьявол.
— Или просто ваш истинный друг. Подумайте.
Лицо Бетховена помрачнело, он принялся раздражённо ходить по мастерской. Сколько миль он вот так прошагал и чего же достиг? Нет, конечно, теперь он берёт хорошую плату за уроки и время от времени вынуждает издателей выплачивать ему солидные гонорары, заставляя их вспомнить, что Людвиг ван Бетховен — один на свете. Но может ли он таким образом обеспечить себе спокойную безмятежную жизнь? Нет, деньги он получает крайне нерегулярно, их количество явно недостаточно, и потому он вечно испытывает финансовые трудности. А если ещё вспомнить отношение к нему...
Что там орал на галёрке этот наглый субъект? «Я дам крейцер, если они прекратят!» И это во время исполнения «Героической симфонии»! А как они освистали «Крейцерову сонату» и скрипичный концерт! А единственный зритель, оставшийся в зале, которому он просто обязан был поклониться. Нет, им он ничем не обязан. К тому же узы, связывавшие его с «вечно любимой женщиной», окончательно порваны.
— Вот вам моя рука, Мельцель.
— Господин ван Бетховен!
— Остаток разума говорит мне, что ваш дьявольский механизм наделает много шума; и если я, Людвиг ван Бетховен, сочиню для него разные там «чингдара» и «бумбум», то остальные произведения такого рода можно будет просто положить на полку.
— Я знаю, это будет грандиозный успех.
— Вы твёрдо убеждены?
— Попомните мои слова, господин ван Бетховен! Деньги потекут рекой, а уж прославимся мы так, как вам и не снилось. Единственное условие: во всём следовать моим указаниям. Должно возникнуть ощущение настоящей битвы.
— Да я уже сейчас слышу, как литавры гремят канонадой. — Лицо Бетховена озарилось вдохновенной улыбкой. — Но как прикажете изобразить ружейную стрельбу? Видите, голова моя ещё способна на плодотворную мысль. Так, может быть, пускай французы вступят в битву под звуки «Marlborough s’en va-t-en guerre»[108], а англичан вдохновляет «Britannia, rulle the waves»[109]?
— Отлично.
— А потом «чингдара» и «бумбум», только в гораздо более мощном звучании!
— У меня тоже есть грандиозные планы, как... как... — Он замялся, подыскивая подходящее сравнение.
— Как?..
— Скажем, как ваша «Героическая симфония».
Мельцель опустил глаза, по его лицу блуждала странная улыбка.
Бетховен с такой одержимостью взялся за работу, что казалось, поставил перед собой цель убить себя непосильным трудом. Правда, пангармоникон, несмотря на свои устрашающие размеры, всё же стеснял полёт его безудержной фантазии.
Мельцель обозначил продолжительность и характер будущего произведения, исходя исключительно из длины валиков.
— Первая часть? Отлично, господин ван Бетховен! Как раз есть нужная длина.
Бетховен медленно обошёл шкаф и встал у конца второго валика.
— Что вы опять собираетесь делать, Мельцель? Вообще что с вами?
— Я укрепил штифтами ваш первый валик, господин ван Бетховен, и так заинтересовался, что сразу же пустил его в ход! Впечатление потрясающее! Сбежался весь дом, даже господин Штейн пришёл, и господин Мотелес, помните, он недавно посетил фабрику?
— Молодой пианист?
— Да. Видели бы вы их растроганные лица, а господин Штейн даже воскликнул: «Маска! Где маска Бетховена? Немедленно повесить её на стену! Такого второго композитора не найти! И послать кого-нибудь за моим зятем!» Мастер собрался было бежать, но тут господин Штейн отменил своё распоряжение: «Нет, постой! Маску нужно сперва отнести профессору Клейну, дабы он украсил её лавровым венком!»
— Вы... вы шутите, Мельцель? — недоверчиво спросил Бетховен.
— Да что вы! Какие уж тут шутки! — Мельцель устало поморщился и присел к столу. — А вообще-то я хотел кое-что обсудить с вами, но боюсь вашей бурной реакции — вы ведь как раскалённое, начиненное порохом ядро, того и гляди взорвётесь. У меня к вам есть новое предложение, только я прошу хорошенько обдумать его. В отличие от вас, я видел восторженные лица слушателей при запуске первого валика и, честно говоря, даже не ожидал такого успеха. Он перечеркнул все мои планы, и теперь я твёрдо уверен... Словом, не смогли бы вы... приспособить «Победу Веллингтона в битве при Виттории» для оркестрового исполнения?
— В качестве моей Девятой симфонии?
— Я бы предпочёл оставить прежнее название. Оно более звучное, более притягательное, чем «Девятая симфония Людвига ван Бетховена».
— И где же она будет исполнена?
— В зале университета.
— Туда мне доступ закрыт, несмотря на все усилия эрцгерцога Рудольфа, — вяло усмехнулся Бетховен.
— Господин ван Бетховен. — Мельцель неожиданно заговорил сухим, официальным тоном, — в мои намерения отнюдь не входит неуважительно отзываться о его императорском высочестве, но тем не менее, в отличие от него, я распахну перед вами двери университетского зала.
— А мои враги и завистники?
— Им останется лишь скрежетать зубами от злости.
— Да вы с ума сошли, Мельцель!
— Ничуть. Я просто хорошо разбираюсь в человеческой душе и знаю, на каких её струнах можно играть. Я дал несколько грандиозных концертов в Вене и, когда слава о них обойдёт всю страну, отправлюсь с моим пангармониконом в Берлин и Мюнхен. Итак, вы готовы сделать из «Битвы при Виттории» симфонию, пригодную для исполнения оркестром в расширенном составе?
— И сколько вы заплатите мне за неё? — Бетховен медленно растянул рот в злой ухмылке.
