Бетховен вошёл, держа в правой руке цилиндр, а в левой — трость, и с поклоном произнёс:

— Ваше императорское высочество, прошу извинить за нарушение придворного этикета, но я сегодня перенёс солнечный удар.

— Я тоже чувствую себя неважно. — Эрцгерцог Рудольф пытливо всмотрелся в лицо Бетховена. — Пришлось изучать римское и церковное право и потому... Но ничего, этот летний день настолько хорош, что Виттория только улучшила радостное настроение.

Принц встал, прошёлся взад-вперёд, разминая ноги, и с силой провёл ладонью по узкому лицу, как бы снимая с него усталость и озабоченность.

— Народ и впрямь танцует на улицах, маэстро?

— И ещё как!

— Поймите меня правильно, маэстро. — Рудольф чуть усмехнулся и вновь заходил по комнате. — Разумеется, меня не может не радовать победа Веллингтона[105] при Виттории... И потом, испанцы после стольких лет героической борьбы против французских войск воистину заслужили её. Я даже надеюсь, — nomen en omen![106] — что после Москвы это явится следующим шагом на пути к окончательной виктории, но да простит мне Господь...

— Извините меня, принц. — Бетховен медленно отложил в сторону цилиндр и трость. — Об этом я как-то не подумал.

— А вы и не должны об этом думать, маэстро. Я бы и сам пустился в пляс, хотя сан архиепископа мне подобные выходки запрещает, если бы несчастная Мария-Луиза не была бы его женой. Политика — грязное дело, судьбы отдельных людей не играют в ней никакой роли...

Принц замолчал, и лишь через несколько минут Бетховен решился прервать тягостную паузу.

— Так, может быть, мы сегодня отменим урок?

— Нет, зачем же? — Глаза Рудольфа озорно блеснули. — Но сперва я хочу сам преподать вам небольшой урок, маэстро. Императрица не слишком хорошо отзывается о вас.

— Но почему?

— Вспомните о письме, отправленном вами в августе прошлого года из Теплица некоей госпоже фон Арним.

Бетховен недоумённо сдвинул кустистые брови:

— Да я уже с ней давно не переписываюсь, принц.

— Я так и предполагал, — с готовностью согласился Рудольф, — и тем не менее я должен прочесть вам письмо, своего рода corpus delicti[107].

— Моё письмо Беттине фон Арним от августа прошлого года? Да я вообще ничего не писал этой безумной бабе!

— Подождите, маэстро. Вышеупомянутая дама отправила «копию» своего письма князю Пюклер-Мускау, а он, в свою очередь, переслал её сюда. Я зачитываю: «Короли и князья могут присваивать людям звание профессора, но им не дано делать их великими, это удел духов, которые всегда выше светского сброда, и потому к ним нужно относиться с должным уважением...»

— Последняя фраза мне точно не принадлежит, — осторожно заметил Бетховен, — но вообще-то вполне возможно, что я высказывал нечто подобное Беттине Брентано, в замужестве фон Арним.

— Слушайте дальше: «Когда встречаются такая женщина, как я, и такой мужчина, как Гёте, то даже царственные особы должны чувствовать их величие. Вчера, возвращаясь домой, мы встретили всю императорскую семью...»

— В Теплице? Я её там никогда не видел.

— Поскольку вы всегда старались избегать встречи с ней. — Не переставая улыбаться, Рудольф медленно покачал головой. — А теперь я попрошу хоть немного соблюдать придворный этикет и не перебивать меня. Читаю дальше: «Мы увидели их ещё издалека. Гёте отошёл в сторону, а я надвинула шляпу поглубже на лоб, застегнула накидку и пошла прямо сквозь толпу. Князья и придворные шаркуны выстроились шпалерами, эрцгерцог Рудольф снял шляпу...»

— Но вас ведь тогда даже не было в Теплице!

— Нет, маэстро... я сейчас прикажу вызвать обер-церемониймейстера. Я знаю, вы не трус, но его вы испугаетесь, как ребёнок трубочиста. Продолжаю: «Господа узнали меня, и, к великому моему удовольствию, вся процессия продефилировала мимо Гёте, который одиноко стоял в стороне со шляпой в руке. Ну я ему потом такую взбучку задала, я была беспощадной и упрекнула Гёте во всех его прегрешениях.

Ваше императорское высочество...»

— Вообще-то я не всегда умею совладать с собой и забываю правила приличия. — Бетховен почувствовал, как в нём поднимается ярость, как она ползёт изнутри к голове, наполняя её знакомым звоном. — А почему? А потому, что я считаю себя выше светского сброда. Я как-то публично обозвал «свиньями» графа и графиню и до сих пор не извинился перед ними. Да и князю Лихновски я также не принёс извинений. Он, правда, извинился передо мной. Принц, вы единственный, кто после опубликования замечательного финансового патента продолжал выплачивать мне свою долю и потому, может быть...

— Что вы имеете в виду, маэстро? — холодно остановил его принц.

— Вы хотели исполнить вместе со мной здесь, в Шёнбрунне, мои Седьмую и Восьмую симфонии. Но после того как так я оскорбил императорскую семью в Теплице, было бы просто неблагодарностью с моей стороны... Гёте? Гёте? Признаюсь, я не слишком почтительно обошёлся с ним, хотя он, зная о моей глухоте, вёл себя весьма деликатно. Но... он распространяет вокруг себя такой холод... так высоко ставит себя над миром... И всё же эта вздорная баба не имела права ссылаться на меня в том письме!

Внезапно Бетховен хлопнул себя по лбу и захохотал так, что смех его стал походить на каданс.

— Эта ядовитая змейка с обликом Сивиллы! Вот где собака зарыта! Как я сразу не догадался! Гёте и его супруга Христиана весной прошлого года приказали не пускать чету Арним на порог своего дома из-за их чрезмерной любви ко всякого рода сплетням. И вот Беттина отомстила им! Его превосходительство Гёте, на обочине со шляпой в руке отвешивающий низкий поклон! До такого не каждый додумается! В прошлом году Арнимов не было в Теплице, но им, конечно, известно, когда именно императорская семья отправляется туда на лечение. Ах ты, гнусная жаба!

— А меня радует, что я с самого начала занял вашу сторону, маэстро. — Мимолётным касанием руки Рудольф успокоил его. — Только прошу вас, не пишите оной даме преисполненное ярости письмо. Я поговорю с императрицей, и мы, ко всеобщей радости, забудем эту нелепую историю.

— Не совсем вас понимаю, принц.

— Есть такое латинское выражение «Semper aliquid haeret» — «Всегда что-нибудь останется». И потом, у вас и без того достаточно врагов при дворе.

— Завистники! Шаркуны!

— Согласен, однако... они порой бывают могущественней эрцгерцогов. Вспомните, как вам отказали предоставить университетский зал. Ещё неизвестно, получится ли что-нибудь с исполнением ваших сочинений в Шёнбрунне.

— Почему вы так скептически настроены, принц?

— Когда знаешь повадки этих крыс... — брезгливо поморщился Рудольф.

Иоганн Непомук Мельцель, как всегда, был занят своим любимым делом. Он стучал молотком, точил, паял, и создавалось ощущение, что гениальный механик делает это одновременно. Пх! Пх! Затем он взялся раздувать кузнечные мехи и настраивать трубы.

Бум! Бум! Бум! Под громовые звуки литавр Мельцель вынырнул из чрева ужасного механизма, именуемого пангармониконом.

— Всё в порядке! Он работает! Видите, как от радости дрожат мои руки? Вы пришли очень кстати. Я как раз собирался разыграть свою собственную битву при Виттории. — В маленьких умных глазах Мельцеля мелькнула тень тревоги. — У вас горе, господин ван Бетховен?

— Пропади оно всё трижды пропадом! Я могу быть с вами откровенен, Мельцель?

— Я же ваш друг и стойкий почитатель. Сами знаете, это не пустые слова. Так о чём речь?

— Я тоже намеревался разыграть свою битву при Виттории, — горько улыбнулся Бетховен, — обо всём договорился с эрцгерцогом. Уже была достигнута полная договорённость об исполнении в Шёнбрунне моих Седьмой и Восьмой симфоний в присутствии императорского двора, и тут... тут крысы нам всё испортили.