— О чём вы?

— Речь идёт не о гульденах. Дайте-ка мне ноты с первого валика. Можно было бы создать особый оркестр, где фанфары изображали бы гром орудий, трещотки — стрельбу из орудий, а прочие ударные инструменты...

— А дирижировать им будет господин Сальери, который в своё время прямо заявил, что уволит без права обратного приёма любого музыканта, сыгравшего на вашем концерте?

— Да вы просто умеете читать мысли, Мельцель.

— Это не слишком сложная загадка. — В голосе Мельцеля слышалось раздражение. — Хорошо, пусть он будет им дирижировать, но момент выберу я, а это многое значит.

К удивлению Бетховена, все билеты на назначенный в университетском зале 8 декабря концерт были мгновенно проданы. А ведь 12 декабря должен был состояться второй концерт.

— Валики работают безупречно, — весело объяснил ему ситуацию Мельцель. — Здесь собралось свыше ста выдающихся музыкантов, господин ван Бетховен, и, насколько мне известно, участие господина Сальери нам не помешает. Было просто невозможно отказать в моей настоятельной просьбе посодействовать в устройстве благотворительного концерта в пользу участников битвы при Ганау. Я только совершил одну маленькую ошибку. Откуда мне было знать, что затем последовало ещё гораздо более грандиозное сражение при Лейпциге[110]. Я устроил бы оба концерта в пользу жертв «битвы народов», и тогда они принесли бы вам ещё большие барыши, господин ван Бетховен.

— До чего ж всё это мерзко. Неужели нельзя по-другому?

— А с вами они разве по-другому обходились, господин ван Бетховен? А что творил с нами Наполеон? А как поступил император Франц с тирольцами, а прусский король — с офицерами майора Шиля? Теперь Наполеон низвергнут, и, скажите, освободители во главе с господином Меттернихом ведут с нами честную игру? Нет, моя совесть чиста. Я уже давно так хорошо не спал.

После ухода Мельцеля Бетховен нервно расхаживал по небольшой аудитории, отведённой под артистическую комнату. Горящие свечи на кафедре отбрасывали причудливые тени на стены и книжные полки. Таким же причудливым и неровным было настроение Бетховена.

— Ну всё, ваш выход, господин ван Бетховен, — с повелительной интонацией заявил появившийся на пороге Мельцель. — Публика бурлит, заинтригованная присутствием сразу трёх оркестров. Господин Сальери стоит возле орудий, готовый в любую минуту открыть огонь, а нервы капельмейстера господина Хуммеля дрожат, как туго натянутая кожа барабанов, на которых он сейчас тихонько отбивает такт. Не хватает только главного дирижёра и композитора Людвига ван Бетховена.

— Как же мне надоело быть вашей марионеткой, — зло проворчал Бетховен.

— У вас ко мне претензии, господин ван Бетховен? Хорошо, я вам отвечу. Увы, вы так и не стали моей марионеткой в полном смысле слова, ибо обрезали нить. Ваша Седьмая симфония некоторым образом тревожит меня. Но сейчас у нас нет времени. Идёмте на сцену.

Бетховен буквально подбежал к дирижёрскому пульту. Полы его сюртука развевались, как боевые знамёна.

Он взял дирижёрскую палочку и постучал ею по пюпитру, не обращая внимания на жидкие аплодисменты, которыми его приветствовали из зала несколько друзей. Потом он метнул стремительный взгляд на галереи. Музыканты, сидевшие там, походили на замерших в боевой готовности солдат, и даже свои инструменты они держали на изготовку, как ружья.

Он взмахнул дирижёрской палочкой, и ему показалось, что перед глазами сверкнула молния. «Так, переходом от ля к до мажор я изменил не только тональность, но и состояние ваших душ! Теперь: томтомтом! Томтомтом! Томтом!» Он неистово дирижировал, даже не догадываясь, что кое-кто из зрителей сперва тихо, а потом всё громче захихикал, ибо маленький невзрачный музыкант напоминал никудышного волшебника, размахиванием волшебной палочки пытавшегося запугать упрямого великана. Именно так в их глазах выглядели его жесты и движения.

В перерыве Мельцель догнал его в полутёмном коридоре:

— Оставайтесь в зале, господин ван Бетховен, и, как только будут запущены валики, начинайте исполнять «Битву при Виттории». Мы не должны давать им даже минуту времени на раздумье...

— Вы поступили со мной нечестно, — раздражённо оборвал его Бетховен. — Зачем вы хотите привести в движение вашу музыкальную машину сразу же после заключительных аккордов симфонии? Хотите, чтобы аплодировали вам, а не мне?

— Да я вас спас своим изобретением! — решительно не согласился Мельцель и, видя застывший от недоумения взгляд Бетховена, поспешил пояснить: — Я на цыпочках ходил по залу, наблюдая за выражениями лиц, и прислушивался к репликам. Могу сказать, что ваш знаменитый коллега аббат Штадлер всё время корчил недовольные гримасы и в конце концов заявил: «Совершеннейшая чушь». И я сразу заметил, как это слово пошло по рядам. Так вот, трубные сигналы и барабанный бой моего пангармоникона несколько исправили положение. Так что, если вы хотите отомстить, то, пожалуйста, не мне, а достопочтенному аббату и остальной публике.

— Но каким образом?

— Сочетая своё дирижёрское искусство с возможностями моего пангармоникона. Идёмте! Моя пушка уже выдала первый залп, и я должен поставить новый валик.

Аплодисменты, прозвучавшие в зале при их появлении, Бетховен воспринял как хлёсткие удары по его от боли и стыда ещё сильнее покрасневшему лицу. Наверное, оспу перенести было гораздо легче.

Второй валик уже заканчивал играть, и Мельцель взволнованно пробормотал, сопровождая свою речь бурным жестикулированием:

— Скорее на подиум! Дайте палочкой им знак! Оркестры на галереях должны приготовиться! Не тяните, не тяните, господин ван Бетховен! Начали!

На галереях справа резко прозвучали трубные сигналы, сразу же заглушившие вспыхнувшие было аплодисменты. Это строятся французы! Теперь настал черёд англичан! Ну давайте же, Хуммель, давайте усильте барабанную дробь. Вот так, теперь простая духовая музыка, и весь оркестр на полную мощь! Пусть вступает оркестр слева, пусть звучат его трубы — дерзко, радостно, упруго.

«Ну, господин Сальери! Давайте залп из всех орудий! Бумм! Это же битва, господин Сальери, и потому попрошу вас ещё сильнее — бум-бумм... А почему у Мейерберга трещотки звучат не слишком резко? Ружейный огонь! Рррррр! Бум-бум-бум. Так, битва достигла своего апогея! Рррррр и бум-бум-бум! Фортиссимо, англичане переходят в атаку! Ощущение, что вот сейчас порвутся струны и лопнет кожа на барабанах!»

Мельком он заметил сидевшего в первом ряду эрцгерцога Рудольфа. Лицо его было грустным. Почему? Но на размышления об этом у него не было времени. Отступление французов происходило в тональности ре мажор. Победу возвестили фанфары, флейты пикколо, тарелки и большие барабаны. И конечно же аллегро кон брио[111], как в его Седьмой симфонии.

«Анданте грациозо — мягче, мягче — вы же исполняете «God save the king»[112].

Последнее аллегро и как избавление — последний аккорд.

На несколько минут зал замер, но когда Бетховен, как и полагается, низко поклонился, перед ним словно разразилась буря. Крики: «Бетховен! Бетховен! Бетховен!» — слились в единый гул. Он даже не успел опомниться, как был сдернут с дирижёрского пульта и оказался на плечах нескольких зрителей.

«О таком триумфе я даже не осмеливался мечтать...» — вихрем пронеслось в его голове.

— Бетховен! Бетховен! Бетховен!

В артистической комнате Бетховен, шатаясь от усталости, нетвёрдыми шагами приблизился к зеркалу.

— Как же я измял сюртук.

— Но зато вы теперь прославились, вот именно прославились, — спокойно повторил Мельцель. — На музыкальном небосводе взошла новая звезда. Поверьте мне, кто-нибудь из рецензентов напишет о вашей Седьмой симфонии как о «вершине инструментальной музыки». Да, пока не забыл: сборы от следующего концерта целиком пойдут вам, и от четвёртого тоже. Я же отправлюсь со своим пангармониконом в Мюнхен, где ваша батальная пьеса уж точно обеспечит мне полные сборы.