Он мысленно повторил их, и вдруг в его голове зазвучало: пинг-так, пинг-так! Именно такие звуки получались при ударе молота по наковальне; и вот из своей мастерской, вытирая руки об испачканный сажей фартук, прихрамывая, вышел совсем другой бог — уродливый Гефест.

Он искоса взглянул на Олимп, щурясь от непривычного солнечного света. Ведь его мастерская, в которой он ковал также сверкающие звёзды, располагалась на дне вулкана Этна, из чрева которого в солнечный мир Аполлона взметались временами чёрные столбы дыма и огромные каменные глыбы.

Но не только этот художник являлся братом Аполлона. У него был ещё брат. Зевс зачал его от дочери фиванского царя Семелы и, явившись к ней в сверкании молний, испепелил её, но спас ещё не родившегося младенца, зашив себе в бедро.

Эй-ой! Эй-ой! Менады и демоны сопровождали запряжённую пантерами колесницу Диониса. Эй-ой, эй-ой и так-так-так! Разве под тиканье метронома Мельцеля в Восьмой симфонии не били фонтаны вина, хотя его, Бетховена, сердце словно когтями пантеры разрывалось от страданий? Эй-ой, эй-ой — доспехи Ахилла, выкованные для него Гефестом! Ну, давай, насмотрись досыта.

Теперь он вдруг почувствовал раскаяние и робко, с сознанием собственной вины спросил:

— Может быть, господин фон Гёте разрешит доставить ему удовольствие? Друзья утверждают, что я неплохо играю на фортепьяно. Правда, противники, которых у меня гораздо больше...

Великолепной формы ладонь легла на его грубую руку.

— У всех у нас гораздо больше врагов, чем друзей. — Аполлон снисходительно улыбнулся. — Я предпочитаю всегда оценивать себя сам, и это, как ни странно, приносит мне удачу. Вам не слишком наскучит мой рассказ об этом?

— Ваше превосходительство...

— Так вот, Фридрих Якоби, президент академии в Мюнхене, году эдак в восьмидесятом осудил мои поэтические опыты, назвал меня хвастливым мерзким щёголем и навсегда повернулся ко мне спиной. После столь категоричного заявления его примеру последовали остальные добропорядочные люди нашей нации. Таким образом они дают понять, что вы к этой категории не относитесь.

— Ну это я перенесу, — проворчал Бетховен. — В восьмидесятом году? Именно тогда мой первый публичный концерт закончился полным провалом.

— Слушайте дальше. Я попросил Иоганна Генриха Фосса просмотреть моего «Рейнеке-лиса», и он вымарал мне чуть ли не каждый гекзаметр. Клопшток — чувствуете, господин ван Бетховен, какие громкие имена, — очень резко отозвался о моей «Ифигении», а господин Иффланд оценил её как совершенно банальную вещь. Вам известна эта драма?

— Увы, нет, ваше превосходительство.

— Ценю краткие и правдивые ответы. — В глазах Гёте не мелькнуло даже тени недовольства. — В свою очередь, должен признаться, что и я не слишком знаком с вашей музыкой.

Оба они почти одновременно доброжелательно улыбнулись друг другу.

— Впрочем, я сегодня случайно вспомнил отзыв господина Франца фон Шпауна о «Фаусте»: «Мало-мальски сведущий в технике версификации должен признать, что господина Гёте никак нельзя отнести к мастерам стихосложения. Особенно убогим представляется пролог». Извините, я говорю достаточно громко?

— Я понимаю каждое слово вашего превосходительства. Только не сочтите это за лесть.

— Вижу-вижу, но слушайте дальше: «Несчастный-фауст несёт какую-то околесицу, да к тому же ещё безобразно зарифмованную. Напиши я столь плохие стихи, мой домашний учитель беспощадно выпорол бы меня. Бред больного не так утомителен, как пресловутый «Фауст» Гёте».

— И такое сказать о вашем едва ли не лучшем произведении. — Бетховен с трудом дождался конца фразы. — А ведь я мечтаю написать к нему музыку, которая бы... — Он замялся, подыскивая подходящее выражение: — Нет, уж мой домашний учитель за неё бы меня пальцем не тронул! Он уже давно в могиле, и я сочту за честь назвать вам его имя: Христиан Готтлиб Нефе.

— Что ж, иметь такого выдающегося учителя — это действительно большая честь для вас.

— Как же я благодарен Беттине Брентано... — Он тут же поспешил поправиться: — Госпоже фон Арним за то, что она принесла мне тогда «Фауста».

Ему показалось, что глаза Гёте на мгновение словно подёрнулись пеленой недовольства, и он тут же смущённо замолчал.

— Я уже писал вам, что с удовольствием послушал бы вашу музыку, господин ван Бетховен.

— Может быть, сегодня вечером? — Бетховен встал и почтительно наклонил голову. — Мой рояль к вашим услугам.

— Хорошо, сегодня вечером. В восемь часов, если вы не возражаете?

— Когда вашему превосходительству будет удобно... Я всю вторую половину дня буду дома.

— Ну это уже ни к чему, господин ван Бетховен, — задумчиво усмехнулся Гёте и осторожно коснулся его локтя узкой аристократической ладонью. — Служба при дворе приучила меня всегда приходить в точно назначенное время. До свидания.

— До свиданья, ваше превосходительство.

На обратном пути Бетховен лихорадочно размышлял над тем, что именно следует ему сегодня сыграть. Лучше всего подошла бы импровизация, скажем, прелюдия к «Фаусту», схожая по мощи с извержением Этны. Он даже зажмурился от такого смелого сравнения.

Но тут он вспомнил недовольство, мелькнувшее в глазах Гёте при упоминании Беттины. Видимо, и впрямь её мать в молодости была любовницей Гёте, и теперь... Ну хорошо, забудем о сплетнях.

Как доброжелательно обошёлся с ним этот великий человек, с каким пониманием отнёсся к нему. Бетховен вдруг почувствовал себя безмерно счастливым и, словно заяц, перепрыгнул порог своего дома.

Разумеется, господин Мельцель превосходно разбирался в механике, но по части выуживания денег из чужих карманов он оказался настоящим виртуозом.

В страшную зиму 1813 года, когда замерзшие воробьи падали на мостовую, он, вопреки здравому смыслу, устроил выставку в неотапливаемом зале.

Знакомые предостерегали его:

— Кто же захочет, чтобы его постигла судьба армии Наполеона в России.

В ответ маленький юркий человечек лишь снисходительно улыбался:

— Не беспокойтесь! Уж я найду способ обогреть своих посетителей.

И что бы вы думали, нашёл, и гульдены посыпались в его кассу.

— Для вас, господин ван Бетховен, я, разумеется, приготовил бесплатный билет и попросил бы прийти вечером где-нибудь без четверти десять. Сегодня я даю последнее представление, а потом хотел бы показать вам кое-что в моей мастерской.

Просторный зал был переполнен. Бетховен даже мечтать не мог о том, чтобы на его концерте собралось столько публики. Посетители внимательно осматривали мраморные статуи и бронзовые бюсты, с криком отдёргивали руки от электрической машины и догадывались, что их ещё ждёт главный сюрприз.

Мельцель кивнул своему помощнику, и в тот же миг почти все свечи погасли. Он сам сел за рояль, стоявший перед уже хорошо знакомым Бетховену ящиком, снова подал знак.

Помощник раскрыл занавес, и перед глазами изумлённой публики предстала диорама размером с небольшую сцену, изображавшая пожар Москвы 15 сентября 1812 года. Подрагивающие отблески пламени на прозрачных кулисах создавали ощущение реальности.

Окружённые изгородями домики и сараи на заднем плане, грязная просёлочная дорога вдоль реки, куча трупов, груда развалин и несколько французских солдат, прикрывавших ладонями лица, — всё создавало ужасную картину катастрофы, обрушившейся на Москву прошлой осенью. Вдалеке возвышались величественные, нетронутые огнём башни Кремля.

Посетители заворожённо смотрели на сцену. Изображённый эпизод был одним из самых важных в цепи хорошо знакомых им событий. Корсиканец выиграл в России несколько сражений, но в конце концов на Березине фортуна изменила ему. Наполеону, правда, удалось переправиться через реку, но её берега была завалены трупами солдат Великой армии. Ранее они, усталые и измученные, рвались к Москве в надежде отдохнуть там, переждать зиму и, возможно, дождаться победоносного окончания войны. Но однажды ночью багровые огни пожара окрасили ночную тьму...