Никогда ещё ему не приходилось сочинять столь сложной «композиции», и даже «великий дух» не мог ничем помочь.

— Изволили в такую рань выйти на прогулку, мадемуазель Зебальд? Для вас уже пропели петухи? Сейчас только начало одиннадцатого. Спешите на свидание? Смею надеяться, со мной?

— Господин ван Бетховен...

Он поклонился с чрезмерной учтивостью:

— Господин ван Бетховен, — в словах девушки слышалось раздражение, — вам не следует присылать мне записки с такими стихами. Мама просто возмущена.

— Кто? Мама? — рассмеялся Бетховен. — Но согласен, записки могут дать повод для недовольства. Объясните всё... моей болезнью.

Бетховен завязал знакомство с молодой певицей из Берлина ещё в прошлом году и сразу начал разыгрывать из себя чересчур галантного поклонника и рыцаря — роль, которую он был вынужден взять на себя из-за слишком большой разницы в возрасте. Он не отрицал, что его влекло к ней. Она была молода и хороша собой. И почему бы ему не поклоняться её молодости и красоте.

— Лечение не помогло? — Амалия Зебальд робко и одновременно испытующе взглянула на него.

Он по привычке приложил ладонь к уху, разбирая слова по движению губ.

— К лечению претензий нет, но сложность в том, что господа врачи никак не выговорят греческое или латинское название моей болезни или, вернее, болезней. Таким образом, я неизлечим. Кого вы высматриваете? Я мешаю?

— Нет, — она смущённо опустила глаза, — и, откровенно говоря, я пришла сюда из любопытства. Высокопоставленные особы обычно стараются принимать ванны пораньше, чтобы избежать докучливых взглядов.

— Кого вы имеете в виду?

— Императора Франца с супругой и несчастную французскую императрицу Марию-Луизу.

— Ах, она тоже здесь?

— Прибыла позавчера.

— Ну да, её сиятельный супруг двинулся со своей армией походом на Россию. Она, несомненно, заболеет от тоски, ибо уже успела полюбить этого субъекта.

— Кого?

— Она почитает его как архангела Гавриила. Уж я-то знаю. А этот её крошка, король Рима, тоже здесь? Нет-нет, ребёнок ни в чём не виноват, но ему уже довелось пережить столько бед. Одна только музыка, написанная к обряду его крещения графом Галленбергом, супругом баронессы Джульетты Гвичарди, чего стоит.

— Появились господин Меттерних[104] и ещё много аристократов и дипломатов.

— Ах, вот как? Ну что ж, высокопоставленные особы здесь, в Теплице, как и всюду, так же будут купаться в политике, но сейчас они меня не интересуют. В сущности, это обычные люди и, даже если бы их вообще не было, человечество не много бы потеряло. Конечно, мои слова не относятся к эрцгерцогу Рудольфу, которого я надеялся назвать своим учеником. Вы не желаете пройти со мной?

— Куда?

— К Гёте.

— Он готов вас принять?

— Очевидно, у него есть желание познакомиться с «диким медведем и безумным человеком». Полагаю, ему обо мне так рассказывали. Я же представляю собой целый набор извращений. Когда мы вновь соберёмся на прогулку, Амалия?

— В три часа.

— Простите, но это не моё время, я предпочитаю прохаживаться сразу после еды.

— Ну хорошо, в два часа.

— Здесь и при любой погоде.

— Слушаюсь и повинуюсь, мой повелитель. — Амалия Зебальд сделала книксен, в глазах её вспыхнули весёлые огоньки. — Я с нетерпением жду рассказа о Гёте.

Человек, похожий на камердинера, смерил его внимательным взглядом, видимо решая, к какой категории людей отнести эту странную личность. К его превосходительству ходит столько народу.

— Вам назначено?

— Господин фон Гёте знает, что я приду к нему.

Поставщик, желающий предложить свой товар? Торговец произведениями искусства? Но скорее всего, просто безработный актёр. Если они не слишком талантливы, то обычно ведут себя подчёркнуто развязно.

— Ваше имя?

— Бетховен.

— Я доложу о вас.

Бетховен сел в плетёное кресло и выжидающе уставился на закрытую камердинером дверь. Он очень надеялся, что она сейчас откроется и господин фон Гёте...

Он постучал бамбуковой тростью по туго обтянутой брючиной ноге, смахнул несколько пылинок с коричневого сюртука, откинулся на спинку кресла и блаженно зажмурился на солнце. Откуда-то издалека ему вдруг послышалась увертюра к «Эгмонту» и вспомнилось письмо, датированное 12 апреля 1817 года: «Ваше превосходительство, Беттина Брентано твёрдо заверила меня в том, что вы готовы оказать мне дружеский приём. В противном случае мне остаётся только с чувством глубокого восхищения думать о ваших великолепных творениях. Надеюсь, вы уже слушали музыку к «Эгмонту»...» И подпись: «Вашего превосходительства искренний почитатель Людвиг ван Бетховен».

Это было действительно так, и он был даже вынужден два раза переписывать письма, поскольку Цмескаль постоянно находил в них орфографические ошибки, что потребовало немалых усилий, но, в конце концов, нельзя же человеку, которому почитатели уже присвоили титул «короля поэтов»...

— Его превосходительство ждёт вас.

Стоявший посреди комнаты Гёте поразительно напоминал статую одного из античных богов или бюст Гомера. Нет, у Гомера лицо было покрыто морщинами, отливающий же бронзой лик Гёте как-то удивительно сглаживался выражением мудрости и ощущением полнейшей гармонии внутреннего мира. Безупречно белый галстук — Бетховен невольно схватился за свой и убедился, что он небрежно повязан и сильно измят. Светло-голубой сюртук без малейшей пылинки и величественный жест красивой руки. Куда бы спрятать свои толстые короткие пальцы?

— Не желаете ли присесть, господин ван Бетховен? Вон там, на софу?

— Если позволите... Благодарю.

Титан?.. Да нет, он не слишком высокого роста, однако от обычного человека его отделяет непреодолимая пропасть.

У Бетховена перехватило дыхание. Он понял, что перед ним Аполлон, милостиво согласившийся прогуливаться среди людей и одновременно пребывающий на своём недосягаемом для простых смертных Олимпе.

Кто он по сравнению с ним?

Аполлон любезно присел рядом с Бетховеном на софу.

— Я не хочу долго занимать драгоценное время вашего превосходительства и намерен лишь выяснить, получили ли вы наконец ноты моей увертюры к «Эгмонту» от «Брайткопфа и Хертеля».

Олимпиец ответил, и речь его текла плавно, ни разу он не повысил и не понизил приятного, звучащего в миноре голоса. Бетховену вовсе не потребовалось напряжённо всматриваться в равномерно двигающиеся губы.

— Ноты, к сожалению, я пока не получил, но с нетерпением ожидаю возможности услышать музыку в исполнении нашей театральной капеллы в Веймаре. Убеждён, она доставит мне наслаждение.

Сказано не слишком много и не слишком мало. Каждое слово тщательно взвешено и пронизано душевной гармонией.

Вроде бы без всякого повода Бетховен вдруг поднёс ладонь к уху и прохрипел:

— Будьте любезны, говорите громче. Я плохо слышу, ваше превосходительство.

Гете не выказал ни малейшего смущения по поводу столь неожиданной выходки. Его тёмные глаза чуть расширились, в голосе прозвучало искреннее сочувствие.

— Кто-то мне уже говорил об этом, господин ван Бетховен. Но внешне вы такой собранный, такой сильный...

— Внешнее впечатление обманчиво, ваше превосходительство. Я наполовину глухой и потому плохой собеседник. Для музыканта же это просто немыслимо. Но постепенно все привыкают и к моей глухоте, и к оспинам на моём лице. Взгляните на мои короткие, плоские пальцы. Они непригодны для игры на фортепьяно, а ведь я избрал именно этот инструмент.

Он сам не понимал, почему стремился противопоставить совершенству и гармонии своё уродство и неполноценность. Одновременно он ощутил холодное дыхание бури и вспомнил слова Ахилла, сказанные при встрече с Гектором: «Ну наглядись на меня вдоволь...»