— Я не столь категоричен, — иронически улыбнулся Бетховен. — У механических музыкальных инструментов есть одно бесспорное преимущество.

— Какое же, господин ван Бетховен?

— Их... их легче учить.

— Только честно, Карл. Кактебе концерт ре-бемоль мажор?

— Он столь же великолепен, как и все остальные его сочинения, господин фон Цмескаль.

— Истинно так, но только с предыдущими композициями связаны ужасные воспоминания. Он совершенно прав, когда говорит о «проклятом венском сброде». Целых два года прошло после триумфа в Лейпциге, пока наконец...

Карл Черни легко коснулся его локтя, застегнул сюртук и поправил галстук.

— Я начинаю готовиться к выходу.

С лёгким шелестом раздвинулся занавес, и воцарилась тишина.

В Карле Черни произошла странная перемена. Он вышел на сцену, скромно поклонился, сел за рояль и неожиданно со всей силой двумя руками выбил аккорд ре-бемоль мажор, как бы бросая вызов публике и говоря ей: я здесь посланец великого Людвига ван Бетховена!

В эти минуты он вспомнил все и мысленным взором окинул путь, приведший его сюда.

Утром он посмотрел на календарь. Сегодня 12 февраля 1812 года. За окнами унылый серый день, и маэстро, остро чувствующему погоду, точно было не по себе. Но наверняка он пересилил себя, сел за рояль и на протяжении многих часов упражнялся, совершенствуя технику игры. Он делал так каждый день, стремясь передать рукам свойства слуха. Казалось бы, отчаянная и совершенно бессмысленная попытка, но маэстро невозможно было отговорить. И потому он ежедневно засовывал голову под сооружённое для него Мельцелем над роялем приспособление, по форме напоминавшее колпак. Правда, этот усилитель звуков ему ничем не помог. Но маэстро продолжал изнурять себя, действуя вопреки не только божественной, но и сатанинской логике.

Князь Лобковиц вёл чересчур роскошный образ жизни, буквально швыряя деньги на ветер, в результате на его имущество за долги был наложен арест, и Бетховен перестал получать его часть пенсии. Кински из милости пару раз подбросил несколько дукатов, и только эрцгерцог Рудольф регулярно вносил свою долю. Знай принц подлинную историю с маской, он, несомненно, купил бы вместе с ней тот рояль. А так маска лежала, заваленная всяким хламом, в доме Штейна, и владелец фабрики музыкальных инструментов затаил злобу на Бетховена.

Но может быть, ему, Карлу Черни, удастся сделать так, чтобы маска оказалась на давно подобающем ей месте?

Господин Зейфрид уже застыл в напряжении, подняв дирижёрскую палочку. Ну, пожалуйста, господин Зейфрид, начинайте.

Рамм!..

Уже после первого каскада звуков Карл Черни проникся уверенностью, что сегодня всё будет как нельзя лучше и маска займёт пустое место на стене.

Рамм!..

Дирижёрская палочка метнулась вниз, и оркестр возвестил гордую, героическую тему.

А теперь вторая тема — ми минор! Тут для него главное — не начать подпевать в приливе радостных чувств. Пунктирный ритм басов, потом переход к соль-бемоль мажор! Блистательно! Нет, ну надо же, чтобы такое могло родиться в человеческой голове! Трубачи... трубачи берут простейшие натуральные аккорды, но как они звучат! Победа! Победа!

Тише. Музыканты, играющие на смычковых инструментах! Играйте кон сордино[102]. Эту трогательную песню он сам сочинил, а я... я обрамлю её цепочкой триолей. Звучат фанфары, и цепочка, сотканная из поистине жемчужных звуков, порвалась, и разорвалась незримая нить, связующая сцену и зрителей. Как это произошло? Я... я не смог долго держать публику в напряжении.

Но ничего, господин Зейфрид, сейчас мы соединим оборванные концы, сейчас пойдёт рондо! Аллегро! А теперь всё зависит от вас, господин Зейфрид, от оркестра и от меня, его любимого ученика, одним словом, от всех нас. Сейчас докажу, что заслужил это почётное звание, сейчас любимый ученик сыграет для своего любимого учителя маэстро Людвига ван Бетховена!

В перерыве Карл Черни бросился в гардероб и попросил своё пальто.

— Ну скорее, пожалуйста, скорее.

Вторая часть программы должна быть выдержана в лёгком жанре, и потому он хотел как можно быстрее уйти. Тут кто-то похлопал его по плечу.

— Вы нас просто заворожили своей игрой, Черни. Жаль...

Новый драматург придворного театра Теодор Кернер был приблизительно одного возраста с ним. Рядом стояла его невеста Антони Адамсбергер, совершенно прелестное создание, исполнявшая в «Эгмонте» роль Клэрхен и певшая на сцене песни на музыку маэстро.

— ...Мне искренне жаль вас, Черни. Не только вы, но также Зейфрид и весь оркестр поистине превзошли сами себя. Но... — Кернер приподнял плечи, показывая, что у него нет слов описать всю безнадёжность ситуации.

— Я готов взять вину на себя, Кернер.

— Нет, никого из вас не в чем упрекнуть. Но налицо явный провал. Даже самые ярые поклонники Бетховена не отважились сдвинуть ладони. Кто... кто сообщит ему о случившемся?

— Господин фон Цмескаль уже пошёл туда.

— Я ему не завидую, — скорбно вздохнул Кёрнер. — Я уже сказал, что вашей вины здесь нет. По нелепой случайности музыкальный сумбур, именуемый фортепьянным концертом, вклинился между живыми картинами в исполнении Тро, Пуссена и Рафаэля, способными удовлетворить самый взыскательный слух, и игрой в четыре руки фрейлейн Зесси и господина Зибони. Верно, Тони?

— Бетховена всегда заносило слишком далеко. — Она пробежала тонкими пальцами по изысканному ожерелью. — Возьмём, к примеру, его музыку к «Эгмонту». Я предлагала сделать мелодию «Плача, ликуя...» более утончённой. Он мне прямо сказал: «Никаких мордантов». Представляете, он спутал это слово с мордентом[103]. Мне было так стыдно за него, господин Черни.

— «Крейцерова соната» провалилась, сегодня тоже неудача. — Карл Черни задумчиво склонил голову к плечу. — Мне тоже очень стыдно.

— Могу лишь повторить: вы ни в чём не виноваты, — утешающе заметил Кернер.

Сверху донёсся знакомый каждой женщине шум. Шварканье тряпки о пол, громкий плеск воды в ведре.

Она поднялась на последнюю ступеньку и сквозь приоткрытую дверь увидела рояль, другие музыкальные инструменты, секретер и аккуратно, что совершенно не свойственно Людвигу, разложенные кипы нот.

— Добрый вечер.

Мывшая пол приходящая служанка подняла голову:

— Добрый вечер.

— Могу я поговорить с господином ван Бетховеном?

— Нет.

— А когда он придёт?

— Не знаю. Он уехал сегодня ночью.

Не успела! А ведь она могла прийти ещё вчера вечером. Ох уж эта нерешительность, вечные сомнения — самая губительная черта её характера.

— А куда он уехал?

— А в чём, собственно, дело?

Служанка с подозрением посмотрела на неё. Странная особа, скрывающая, несмотря на жару, своё лицо под вуалью.

Незваная гостья правильно истолковала её взгляд и откинула вуаль.

— Собственно говоря, это не так уж важно. Господин ван Бетховен старый друг нашей семьи и был бы очень рад моему приходу. Я хотела пригласить его к нам.

Зачем она лгала, зачем? Ведь речь вовсе не об этом.

— Он вернётся через две-три недели. — Служанка, кряхтя, поднялась и выжидающе уставилась на неё.

— К этому времени нас уже не будет в Вене. Могу я оставить ему записку?

Лицо служанки смягчилось. В конце концов, почему бы хозяину не получить письмо от давней знакомой. Может, оно ему на пользу пойдёт?

— Вы можете написать ему в Теплиц. Врачи посоветовали господину ван Бетховену съездить туда на лечение. Два-три дня он пробудет в Праге, а потом сразу отправится в Теплиц.

— Я даже знаю, где он остановится и там и там. Ну хорошо, спасибо.

Служанка присела с поклоном. Дама попыталась улыбнуться, но лицо у неё оставалось грустным. «Выходит, страдают не только бедняки», — сделала для себя вывод служанка.