— Название я ещё не придумал, — внёс небольшое уточнение Мельцель. — Хронометр не подходит, поскольку таковыми являются все часы. В общем, это метроном, но особый, позволяющий устанавливать ритм любого музыкального произведения. Я сейчас заведу его. Какой желаете темп?
— Медленное адажио.
— Прекрасно, сдвигаем рычажок, скажем, к отметке «сто двадцать» и...
Маятник закачался под ритмические звуки: так, так, так, так, пинг, так, так, так, так, пинг...
— Внутри ящичка звенит серебряный колокольчик в четыре четверти тона. Если угодно, можно задать престо в три четверти тона. Рычажок справа сдвигаем к цифре три, и тогда всё перемещается к отметке «двести». Уже почти престиссимо[101].
Пинггата! Пингтата!
— Превосходно, Мельцель! Позднее нужно лишь перенести цифры на ноты, чтобы музыканты знали, какой приблизительно темп хочет задать композитор... Может, вы дадите мне метроном с собой, господин Мельцель. Он будет моей... музой.
— Кем?
— Глупая мысль, разумеется, — смущённо улыбнулся Бетховен, — но мне кажется, он вдохновит меня при работе над Восьмой симфонией.
— Только ненадолго, господин ван Бетховен. У меня пока только один экземпляр, я хочу потом дать его посмотреть кое-кому из наших светлых умов.
После его ухода Мельцель долго сидел, погруженный в раздумья. Затем он встал, потрогал острые штыри на валике и принялся расхаживать по комнате, не замечая, что разговаривает сам с собой:
— Механический орган я сделаю, но как мне помочь Бетховену? Ведь он поистине великий композитор. Что, что бы мне такое изобрести?
Так-так-так...
Бетховен угрюмо посмотрел на метроном. Он мог отбивать такты торопливо или, наоборот, с тягучей медлительностью, но всё равно каждый удар его маятника отмерял заодно и время. Уходил в небытие один день, начинался следующий...
Так-так-так...
Одолеваемый тяжёлыми предчувствиями, Бетховен сильно стиснул губы. Пятнадцатого марта 1811 года в силу вступил так называемый «финансовый патент», лишивший его половины назначенной ему друзьями пожизненной пенсии.
Теперь он будет получать не 4000, а лишь 1360 гульденов. Это было чистейшей воды кражей, но только узаконенной государством.
Да и вообще из этой пенсии он тогда получил только половину суммы. Ныне же у прекрасной сказочной птицы под названием «надежда» окончательно подрезали крылья. Оставалось ещё ощипать её и...
Ко всему прочему, ему приходилось содержать семью брата Карла, которому, несмотря на громкое звание чиновника для особых поручений финансового ведомства, вполовину урезали жалованье. Жену его Бетховен терпеть не мог, но он не мог допустить, чтобы голодал его юный племянник, которого также звали Карлом. У Иоганна же дела, напротив, пошли в гору. Он никогда звёзд с неба не хватал, но весьма преуспел в перепродаже французских лекарств и стал владельцем аптеки в Линце.
Слух Бетховена всё более ухудшался, и он, по настоятельному совету врачей, отправился в Теплиц, где литрами пил целебную воду, закапывал её себе в уши и истратил на эти лечебные меры последние деньги.
— Ну и как вы себя чувствуете после Теплица, господин ван Бетховен?
— Во всяком случае, пребывание там мне ничуть не повредило, дорогой Мельцель. В будущем году я снова поеду туда. Врачи лечили меня лошадиными дозами. Мало того, что вода уже не лезла в меня, пришлось ещё облить себя ею с головы до ног. Они хотели направить меня из Теплица в Карлсбад, а оттуда куда-то ещё.
— Но выглядите вы хорошо.
— Что я вижу, дорогой Мельцель! Секретер, изготовленный в самом модном имперском стиле?
— Ну не совсем. — Мельцель скользнул по лицу Бетховена хитрым взглядом и показал настоявший посредине мастерской предмет, действительно внешне напоминавший конторку. — Не бойтесь, господин ван Бетховен! Мой музыкальный Гомункулус не взорвётся.
Мельцель нажал где-то сбоку на рычажок, и внутри секретера сильно заурчало.
Бетховен приложил ухо к секретеру и раздражённо отошёл. На его лице появилась недовольная гримаса.
— Не беспокойтесь, господин ван Бетховен, я налажу его. Позднее он будет заводиться совершенно бесшумно. А пока потерпите немного. Есть!..
— Боже правый! — От неожиданности Бетховен даже отпрыгнул назад.
Раздался трубный сигнал, и секретер затрясся, как бы радуясь своей способности издавать звуки такой мощи.
— Славный голос, не правда ли? — Мельцель с наслаждением потёр руки.
— Да это страшнее, чем гром французских пушек! Немедленно выключите сей сатанинский инструмент!
В ответ Мельцель заорал во всё горло, стараясь перекрыть трубный гул:
— Пока не могу! Сперва нужно встроить туда соответствующее приспособление. Татера-трарэрэ-трарэрэ! — Он с удовольствием подпел и, подойдя вплотную к Бетховену, вновь начал кричать: — Вы присутствуете при историческом моменте! Во всём мире нет второго такого механического трубача! Лишь вчера мне удалось найти счастливое сочетание сигнальной трубы и кузнечных мехов.
Наконец трубный сигнал замолк, внутри секретера что-то проурчало, и наступила тишина.
— Как вам моё изобретение?
— Возьмите топор и изрубите его на куски. — Бетховен обессиленно рухнул в кресло.
— Моего механического трубача? — Мельцель даже закатил глаза от возмущения. — А разве вы не видите возможности?..
— Не понимаю.
— Мы с этим моим изобретением перешли рубеж новой эпохи, оставив в прошлом куранты и им подобные вещи. Мой трубач — родоначальник грядущей плеяды самых разнообразных механических музыкальных инструментов.
— Но ведь он только «тэтерэта» может исполнять. Французский кавалерийский марш.
— Ничего, ещё будут «чингдара» и «бумбум». Я сделаю из него пангармоникон. Да-да, именно так я хочу его назвать, ибо это будет не просто механический орган, а целая система длиной десять — двенадцать футов и примерно столько же высотой. Не стоит так пренебрежительно относиться к моему пангармоникону, господин ван Бетховен. Напротив...
— Ну продолжайте, продолжайте, — весело проговорил Бетховен.
— ...вам следует как можно скорее воспользоваться им. Так попросите же у меня разрешения сочинить с его помощью композицию...
— По-моему, механический трубач выдул вам последние мозги, — холодно остановил его Бетховен.
Выходя из квартиры Мельцеля, Бетховен у входа в выставочный зал встретил Штейна, сразу попытавшегося придать своему простоватому лицу выражение восторга, смешанного со снисходительным упрёком. Золотая кольчужная цепь обтягивала пухлый обвислый живот так туго, что, казалось, должна была воспрепятствовать его дальнейшему разрастанию.
— Подождите минуточку, господин ван Бетховен. Я уже давно сделал заказ профессору Клейну и сейчас...
— Какой заказ?
— Ну как же, господин ван Бетховен. — Выпиравшее из-под сюртука брюхо заколыхалось от такого наивного вопроса. — Он же должен снять с вас маску. Без неё моё собрание будет неполным. Пойдёмте, я провожу вас.
Не дожидаясь ответа, он семенящими шажками поплёлся впереди. Бетховен покорно побрёл следом.
— Ну как вам образец моего нового рояля? Стоит лишь слегка коснуться клавиш кончиками пальцев, как они тут же начинают звучать.
— Прекрасно, — небрежно бросил на ходу Бетховен.
— Вам тоже нравится? Вот и его императорское высочество архиепископ Рудольф в полном восхищении.
Так вот где собака зарыта. Теперь всё ясно.
— Знаете, господин ван Бетховен, это пустое место на стене над роялем, как бы это выразиться, не красит нас. Надеюсь, вы вскоре сможете уделить немного времени профессору Клейну. Мой зять Штрейхер хочет выставить в своём салоне не только вашу маску, но, возможно, также и бюст. — Он искоса взглянул на хмурое лицо Бетховена и поспешил сменить тему: — Вы были у господина Мельцеля? Небось он показывал вам свои механические музыкальные инструменты. Что бы Мельцель там ни утверждал, полагаю, они никогда не смогут стать достойными соперниками фортепьяно, скрипкам или, к примеру, гобоям.
