— Это все вы можете там найти.

— А что поделывает моя любимица Макси?

— Она стоит у окна и ждёт.

— Чего?

— Вас, господин ван Бетховен. Впрочем, Франц и Антония объявили меня полной и к тому же чрезмерно самонадеянной дурой, когда я обещала им сразу же забрать и привести вас в наш дом. Они сказали, что вы стали настоящим отшельником и никого к себе не подпускаете. — Беттина лёгкой пружинистой походкой прошлась по комнате и как бы невзначай взглянула через плечо Бетховена. — Ой, вы пишете музыку к моему любимому стихотворению Гёте? Пожалуйста, спойте, господин ван Бетховен.

— Но у меня ужасный голос.

Он беспомощно улыбнулся, чувствуя, что готов покориться Беттине, ибо в ней была та самая искренняя женственность, которой ему так долго не хватало. Насколько он помнил, Беттина была невестой поэта Ахима фон Арнима, но сейчас это не имело никакого значения, ибо он воспринял её как волшебницу, своими чарами заставившую его забыть о постылом одиночестве.

Когда он закончил играть, она сказала, как бы судорожно глотая слёзы:

— Я даже всплакнула, господин ван Бетховен. Нужно непременно отослать вашу композицию Гёте. Поверьте, он тоже не выдержит.

Но глаза её оставались совершенно сухими, в них не было боли.

— Я положил на музыку ещё одно его стихотворение.

— Я их оба отошлю ему, господин ван Бетховен, но теперь нам нужно идти. Я сегодня устраиваю большой приём. — Заметив его колебания, она вкрадчиво спросила: — Или вы хотите жестоко разочаровать маленькую Макси?

— Нет-нет... — Присутствие Беттины кружило ему голову, её голос журчал, как ручей, проникая в самую душу и теплом разливаясь по всему телу.

— Но только снимите этот старый потрёпанный сюртук. Иначе мне будет стыдно показаться рядом с вами, господин ван Бетховен.

Он недовольно пробурчал в ответ и отправился переодеваться. Вскоре они вышли на улицу.

— Подождите. — Бетховен вдруг замер и отвернулся. — Давайте выберем другой путь.

— Но почему?

— Потому что я не хочу идти мимо собора Святого Стефана, где меня подстерегает, правда с добрыми намерениями, патер Вайс. Сей славный человек вбил себе в голову, что сумеет исцелить Людвига ван Бетховена, накапав ему в уши какой-то чудодейственный эликсир. Вряд ли это поможет.

Они свернули на другую улицу, и Бетховен снова остановился в нерешительности.

— Придётся сделать ещё больший крюк.

— Ещё один патер...

— Нет-нет, здесь другое, — торопливо прервал он её, не желая объяснять причины своего столь странного поведения: ни в коем случае нельзя было проходить мимо галереи Мюллера, так как Жозефина с мужем сейчас находились в Вене и встречаться с ними ему очень не хотелось.

Возле дома Бегтина Брентано схватила его за руку.

— Слышите? — Она забыла о его глухоте и говорила вполголоса, тем не менее Бетховен понял её. — Некая дама из приглашённых. Имени её я не знаю, но хорошо помню, как перед моим уходом она усиленно упражнялась на рояле, чтобы потом блеснуть своим искусством перед маэстро.

В этот дивный майский день все окна в доме были широко распахнуты. Из них доносились исполняемые в стремительном ритме пассажи и аккорды «Лунной сонаты».

Он недоверчиво посмотрел наверх, подавляя в себе желание вернуться, как вдруг из дверей к нему бросилась маленькая девочка в пёстром платьице.

— Дядюшка Бетховен!

— Макси! Я прихватил с собой твои любимые конфеты.

— Не хочу. — Маленькая хрупкая девочка решительно покачала головой.

— Но...

— Я хочу только к тебе, дядя Бетховен. Пойдём, там все уже ждут тебя, но сперва навестим моих кукол.

Между церковью Святого Карла и гостиницей «Под луной» находилась принадлежавшая Штейну фабрика роялей.

Бетховену очень нравились здесь запахи дерева и используемой для полировки морилки. Раньше он с удовольствием лично опробовал новые инструменты, но сегодня торопливо прошёл мимо, к стеклянной двери, за которой двигались чьи-то тени.

У него вызывала раздражение затея Штейна (или эта мысль пришла в голову его зятю Штрейхеру?) устроить здесь своего рода музей гипсовых масок, снятых со знаменитых музыкантов. Недавно профессор Клейн получил заказ на маску Гировеца, написавшего музыку к «Вильгельму Теллю».

Тут он в очередной раз вспомнил отзыв на неё рецензента «Всеобщей музыкальной газеты»: «Хорошо продуманная, она придаёт драматическим образам ещё большую выразительность». Ну хорошо, о Гировеце хоть что-то сказали, а о музыке к «Эгмонту» даже словом не упомянули. Видимо, решили избрать в отношении Бетховена тактику полного замалчивания.

Ладно, об этом потом, сейчас ему предстоял серьёзный разговор со Штейном.

— Господин Штейн, оказывается, некто Эрнст Теодор Амадей Гофман[98] написал о Пятой симфонии восторженную рецензию и даже заявил, что меня следует поставить в один ряд с Гайдном и Моцартом.

— Ради Бога, господин ван Бетховен, не произносите вслух имени этого безумного советника Берлинской судебной палаты и автора историй о всяких ужасах! Одну из них я забрал у своей дочери Нанетт и немедленно бросил в печь.

Бетховен поднялся по двум ступеням к двери с медной табличкой, на которой было чётко выгравировано: «И. Н. Мельцель». Она была открыта, и Бетховену не было надобности нажимать на ручку звонка, после чего из домика у притолоки, растопырив крылья, вылетал железный петушок и скрипуче выкрикивал: «Ку-ка-ре-ку!» В этой квартире неожиданности подстерегали на каждом шагу, ибо её владелец был превосходным механиком и любил подшутить над гостями. Например, посадить их на стулья, истошно вопившие от малейшего прикосновения к ним.

Пройдя сквозь длинный полутёмный коридор, Бетховен увидел ожидавшего его маленького суетливого человека в сером халате.

— Садитесь, господин ван Бетховен. Нет-нет, кресло обычное, можете быть спокойны.

Иоганн Непомук Мельцель[99] служил в Шёнбрунне придворным механиком. Эрцгерцог Рудольф вызывал его всякий раз, когда требовалось что-либо отремонтировать. В конце концов Мельцель скопил достаточно средств, чтобы открыть в доме Штейна мастерскую.

— Мой слуховой рожок готов, господин Мельцель?

— Придётся немного подождать. А пока я приготовил для вас сюрприз. — Он вытащил из ящика утыканный иголками небольшой валик. — Пружина заведена, несли повернуть рычажок...

— И что же тогда произойдёт с этим таинственным ящиком?

— Вы же знаете, мой отец был органных дел мастером в Регенсбурге, и я ещё в детстве научился изготовлять органы самых разнообразных конструкций. Отец сперва был очень недоволен, ибо считал, что я принижаю его ремесло, но потом смирился. Я ведь ещё могу обучать игре на фортепьяно, но предпочитаю зарабатывать на хлеб изготовлением и починкой механических изделий. Если мне удастся наладить эту вещь, я заработаю больше, чем вы со всеми вашими симфониями. Уж не обижайтесь за откровенность.

— Что вы, что вы, я прекрасно понимаю вас.

— Так вот, этот прибор может заменить не только трубача, но также барабанщика и литаврщика. Написали бы вы мне что-нибудь для него, господин ван Бетховен, но такое, чтобы душа от счастья пела, и побольше бум-бум-бум. Не смейтесь, я лучше вас знаю, что нужно людям, — добродушно проворчал Мельцель. — Ну ладно, сейчас я покажу вам небольшое приспособление. По-моему, оно вам очень пригодится.

— Каким образом?

— Несколько месяцев назад вы жаловались, что исполнители ваших произведений часто берут неправильный темп.

— Не часто, а всегда. Я должен задавать им его, но не знаю как. В партитуре написано «адажио состенуто», но один играет анданте, а другой — ларго[100].

— Так, может, сей небольшой инструмент вам и впрямь поможет. Надо бы, конечно, немного улучшить внешний вид.

Мельцель поставил перед Бетховеном небольшой ящик, имевший форму пирамиды. В середине в определённой последовательности размещались надписи: ларго, адажио, аллегро, престо, а справа и слева были обозначены линии и цифры. Над шкалой был установлен маятник со сдвигающимся грузиком.