— Драматург Коллин, чья трагедия «Кориолан» произвела на тебя такое сильное впечатление, Трейчке, твой дирижёр Клемент, исполнитель партии Флорестана Рёкель...

— А с какой целью?

— Мы бы хотели предложить тебе произвести кое-какие изменения.

— Вы — мне? А что, все уже в сборе?

— Думаю, да.

— Тогда пусть заходят! — Бетховен рывком распахнул дверь. — Прошу вас, дамы и господа! Смелее, Коллин! Я хочу написать увертюру к вашему «Кориолану» и потому нуждаюсь в подробностях. Рад вас видеть без дирижёрской палочки, Клемент. У вас, мой славный Рёкель — Флорестан, такое лицо, словно вы ещё сидите в тюрьме.

Он сделал шаг вперёд и низко поклонился княгине Лихновски:

— Полагаю, что вижу в вашем лице исповедника или, точнее, исповедницу, пришедшую проводить меня в последний путь. Но любой преступник будет только рад, если на эшафот его возведёт женщина такой божественной красоты.

— Надеюсь, это продлится не долго, Бетховен? — пророкотал своим ничуть не утратившим силы густым басом князь Лихновски. — Я сильно проголодался и приказал повару через два часа приготовить ужин.

Он помялся немного и, сев по традиции первым за рояль, добавил со смущённым видом:

— Кстати, вы знаете последнюю новость? Французы начали покидать город. Наполеон спешно выехал из Шёнбрунна, очевидно, потому, что к Вене приближаются союзные войска.

— Нет, ваше сиятельство, я располагаю другими сведениями, — глухим, каким-то неживым голосом произнёс Бройнинг. — Оба императора — Александр и Франц — сосредоточили свои силы в Моравии, а точнее, близ Аустерлица, и у меня создалось впечатление, что Наполеон просто двинулся им навстречу.

— Выходит, нас ожидает встреча трёх императоров, — с беззлобной усмешкой проговорил Коллин.

— Если угодно, можете называть так предстоящее сражение. Но пока давайте начнём битву с нашим славным Людвигом. Может быть, ваше сиятельство соизволит пустить в ход тяжёлую артиллерию?

Лихновски робко взглянул на софу, где сидели Бетховен и его жена:

— Так я рискну?..

— Рискуйте, ибо я... — Мария Кристина кокетливо улыбнулась и положила ладонь на руку Бетховена, — удерживаю противника.

На партитуре обозначили соответствующие места, и князь опустил руки на клавиши. Время от времени Рёкель пел отрывки из арий, и, если он оказывался не в состоянии взять какую-либо ноту, Клемент восполнял недостаток игрой на скрипке. Они спорили, ругались, принимали решения и снова отвергали их, пока не пришли к компромиссу, и Бетховен радостно шепнул княгине:

— Ну наконец-то я могу со спокойной душой вернуться домой. По-моему, я здесь больше не нужен. Хотя нет, подождите.

Он встал с софы, подошёл к роялю и сыграл одной рукой.

— А теперь, может быть, господа позволят мне сесть за рояль. Я хочу предложить им нечто иное, но для этого мне требуются обе руки.

Вопреки обыкновению в его голосе совершенно не чувствовалась издёвка, смуглое лицо не подрагивало, что обычно выдавало прилив бешеной энергии. Своим поведением он, казалось, напротив, стремился успокоить окружающих.

— Слышите адажио? Это атмосфера тюрьмы, где жизнь нарочито замедленна, а все чувства притуплены. А теперь аллегро. Так стремительно зарождается у Леоноры мечта о спасении Флорестана.

Он замолчал, подумав, что, может быть, Жозефина тоже когда-нибудь придёт и спасёт его.

Он продолжал играть, стремясь выразить в звуках удары судьбы в ворота. Права человека выше прав любого, даже самого могущественного императора. Так пусть же распахнутся ворота Бастилии, иначе я выбью их!

Он играл и играл, быстро наращивая темп, а потом вдруг обмяк и лёг грудью на рояль, бессильно свесив руки.

Мария Кристина осторожно подошла сзади и коснулась губами его буйной шевелюры.

— Увы, но это лишь слабая замена лавровому венку, полагающемуся вам за столь великолепную увертюру. Вы создали настоящий шедевр.

— Что вы сказали? — Бетховен прижал руки кушам. — Лавровый венок? Шедевр? Эх, будь я итальянец или француз!.. — Он встал и согнул спину в низком поклоне. — Ну разве я не достоин похвалы? Блудный сын вернулся и теперь, раскаявшись, пытается вернуть свою, казалось бы, уже безвозвратно потерянную репутацию. Полагаю, князь, что, подобно библейскому персонажу, вы также можете забить упитанного тельца. Я сильно проголодался. А собственно говоря, сколько времени?

— Час ночи.

Бетховен устало закрыл глаза и отвернулся.

Развитие событий полностью подтвердило правоту Бройнинга.

Решающее сражение действительно произошло неподалёку от Аустерлица[75]. Бетховен довольно равнодушно воспринял сообщение о нём. Ну хорошо, пусть изменник нанёс поражение его нации, но разве представители этой нации, в свою очередь, не громили и не унижали его? Пока в общественном мнении не произошло никакого перелома. Поддержку он, как и прежде, мог снискать лишь у нескольких друзей и восторженных поклонников.

Аустерлиц! Французы захватили свыше ста пятидесяти пушек, им достались все знамёна русской гвардии, они взяли в плен двадцать генералов и тридцать тысяч солдат и офицеров. Более двадцати тысяч трупов остались лежать на поле битвы.

Император Александр бежал в Россию. Император Франц был вынужден вернуться в Вену и жить на правах арендатора в своём собственном дворце, куда снова торжественно въехал корсиканец.

Наполеон назвал Аустерлиц своей самой «прекрасной битвой». Видимо, для него не было более прекрасного зрелища, чем остекленевшие глаза десятков тысяч ещё недавно здоровых, полных сил людей.

Когда появился Бройнинг, Бетховен закричал, срывая на нём злость:

— Ты редкостный лентяй, Стефан! Мне нужно либретто, понимаешь, либретто! Вы же себя выставляете в смешном виде. Да ваш Придворный Военный совет можно спокойно закрыть, вы там всё равно позволяете себе только шушукаться за хорошо обитыми дверями. Ты принёс текст?

— Да! — Высокий, рослый Бройнинг встал на цыпочки и несколько свысока посмотрел на Бетховена.

— Большое спасибо, Стефан. А теперь, пожалуйста, убирайся к чёрту.

— А я уже у него.

— Стоп! Подожди минутку! Ты, кажется, принёс мне очень хорошую вещь. Отличный текст, Стефан. Как, ты ещё здесь?

Иногда его охватывали приступы безудержного веселья. Обычно это случалось, когда у него всё ладилось, и смех он воспринимал как своего рода доброе знамение...

Как-то в конце января пришёл Лихновски и сразу же обрушил на него поток слов:

— Бетховен, я пришёл к вам по поручению жены. Вы так давно не показывались у нас. Нельзя так долго сидеть взаперти, иначе вы погубите себя. Нужно сделать небольшой перерыв. Французы расположились в моём имении и в замке Грэц. Я собираюсь туда и хочу взять вас с собой.

— Подождите немного. — Бетховен сыграл несколько аккордов, затем взял нотный лист. — Слушайте, а где Риз? — Он смущённо улыбнулся и провёл ладонью по лицу. — Я действительно нуждаюсь в хорошем отдыхе. Совсем забыл, что Риз получил призывную повестку и уже давно находится в Бонне.

— А вообще, зачем он вам, когда здесь я. У меня карета внизу.

— Было бы очень мило с вашей стороны отвезти эту гору нот Клементу и копиистам. А когда ваше сиятельство собираетесь отбыть в Грэц?

— Через четыре-пять дней. А как ваши успехи? Хоть продвинулись?

— Не то слово! Я уже закончил второй вариант «Фиделио».

— Бетховен!..

Непрерывно валивший с неба густой снег превратился в дождь, яростно барабанивший по крыше кареты.

Судя по встретившему их колокольному звону, в деревушке или, вернее, небольшом городке Грэце было не менее трёх церквей. Дома здесь были низкие, крытые соломой, в окнах мелькали блёклые огоньки и ритмично дёргались силуэты людей. В Грэце жили в основном ткачи.

В воздухе сильно пахло хмелем — видимо, неподалёку находилась пивоварня, — и громко тявкали собаки, а местные жители, проходя мимо замедлившей ход кареты, низко кланялись и спешили удалиться.