Взгляд Бетховена остановился на медленно разворачивающейся открытой карете. В этой неторопливости чувствовалось подчёркнутое презрение к выплеснувшейся на улицы толпе. В карете сидел он и, не обращая ни малейшего внимания на окружающих, внимательно изучал разложенную на коленях карту.

Что ж, очень рад встрече с тобой, маленький капрал. Но для меня ты не император, а предатель.

Но предал ты не плебс, пропади он пропадом, какого бы ни был происхождения, нет, вы предали идею, месье.

Бетховена бил нервный озноб. Неужели никто не выразит изменнику протест?!

Что лично он может сделать как музыкант? Но не зря же он сжимает в потной ладони блокнот с записями птичьих голосов. Он сел за рояль. Тититита! Тититита! Но к сожалению, ваше величество, до минор звучит по-другому. Том-том-том-том! Том-том-том-таа! Так гремят фанфары, так судьба стучит в ворота, и после Четвёртой симфонии я напишу Пятую так, что вы, ваше величество, почувствуете: судьба постучалась и в ваши ворота, пусть пока только тихо-тихо. Этого не удастся избежать никому.

Он ткнулся пылающим лбом в холодное стекло и вспомнил, что сегодня непременно должен присутствовать на репетиции «Фиделио». Интендант фон Браун обещал ему доходы от первых десяти представлений, и тут, несомненно, набежит такая сумма, что он сможет позволить себе жениться. Это его Трафальгар, а победа будет называться Жозефина.

— Император поселится в Шёнбрунне.

А почему нет. Даже бывшие революционеры, став императорами, поселяются в подобных дворцах.

— Генерал Улен конфисковал для своих нужд дворец Лобковица. В городе вообще будут расквартированы только генералы. Император поступил весьма великодушно. Офицеров и солдат разместят в пригородах.

Ничего не скажешь, весьма великодушно! Просто младшим офицерам и солдатам, представлявшим в глазах императора, в сущности, «плебейский сброд», полагается только охапка соломы в каком-нибудь сарае. Тем не менее ради него они готовы в огонь и воду. Вот и пойми человеческую душу.

Венские красавицы тоже поспешили проявить великодушие. Многих из них уже видели прогуливающимися под руку с французскими офицерами.

Репетиция была в самом разгаре, и выполнявший обязанности дирижёра скрипач Клемент как раз собирался вытереть обильно струящийся по лбу пот.

— Мадемуазель Мильдер, пожалуйста, ещё одну партию, и вы, господин Майер, тоже.

Певица Мильдер, исполнявшая роль Элеоноры — Фиделио, гневно топнула ногой:

— Мою партию невозможно исполнить. Её нужно изменить.

— Я поговорю с господином ван Бетховеном, — согласно кивнул Клемент. — Но сейчас я очень прошу вас, мадемуазель Мильдер, и вас, господин Майер...

Через какое-то время он снова раздражённо опустил дирижёрскую палочку:

— Господин Майер, мне очень жаль, но вы опять сфальшивили.

— Я?! — возмущённо воскликнул Майер. — Да здесь вся музыка фальшиво написана!

Музыканты дружно рассмеялись, кое-кто даже зааплодировал. Несколько скрипачей тут же принялись корябать смычками струны и устроили настоящий кошачий концерт. Трубачи, в свою очередь, протрубили диссонанс из «Героической симфонии».

— Прислушайтесь к мнению остальных, господин Клемент. — Майер дрожащей рукой показал на оркестровую яму. — Я до конца дней своих не устану повторять, что мой покойный свояк никогда бы не позволил себе написать такую мерзость, лишь по недоразумению именуемую музыкой.

В зрительном зале было темно, и никто не заметил появления Бетховена.

Этой Мильдер ещё даже нет двадцати, а она уже изображает из себя примадонну. Да перед любым известным оперным композитором, скажем, перед тем же аббатом Фоглером, она бы ползала на коленях.

А исполнитель роли Пизарро Майер получил известность исключительно как свояк Моцарта. Других талантов за ним вроде бы не числится.

Стефан фон Бройнинг положил Бетховену руку на плечо и величественно повёл головой в сторону двери. В фойе взад-вперёд расхаживался взволнованный Зоннляйтнер. Заслышав их шаги, он обернулся и глухо пробормотал:

— Мы с Трейчке, как полагается, представили либретто в цензуру, но не учли злобы и коварства ваших соперников. Кто-то из них начал заранее плести хитроумную интригу, и в итоге нам разрешили исполнять со сцены только музыку. Надеюсь, вы понимаете, куда именно нацелен удар?

— Что же такого предосудительного нашли в либретто? Вроде вполне невинный текст, ничего подозрительного.

— А образ губернатора Пизарро, в нарушение всех законов бросающего Флорестана за решётку? Впрочем, господин ван Бетховен, почему бы вам не обратиться лично к императору?

— К какому именно?

— К Наполеону.

Бетховен изобразил на лице раздумье и через минуту-другую твёрдо сказал:

— Неплохая мысль, но у творческого человека должен быть хоть какой-то характер.

— Что я вам говорил, Зоннляйтнер? — сочувственно улыбнулся Стефан фон Бройнинг. — У моего друга Людвига много недостатков, но никто не упрекнёт его в слабоволии. Он никому не привык кланяться. Так пусть же за дело возьмутся оба сведущих в юриспруденции проныры, я уже вижу свет в конце пещеры, только до него ещё нужно докопаться. А теперь, Людвиг, ну-ка быстро возвращайся к Клементу, а то они ещё, чего доброго, убьют его. Это не репетиция, а поле боя, где друг против друга выкатили заряженные пушки канониры Майер и Бетховен.

Через две недели Людвиг сидел в квартире Лихновски на софе, подложив левую ногу под правое колено, и растирал берцовую кость так, как это обычно делают страдающие ревматизмом.

— Ну всё, конец. Опера выдержала только три представления. Полный провал, Стефан...

Бройнинг стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы.

— Да?

— Я рассчитывал за счёт «Фиделио» не только поправить свои финансовые дела, но ещё и жениться.

Стефан равнодушно пожал плечами.

— Впрочем, я от души благодарен тебе за разбросанные в театре листы с твоим стихотворением.

Он встал в позу и с пафосом прочёл:

— На этом «великом пути» я уже ухитрился поскользнуться и разбить нос. — Он хрипло рассмеялся. — Только три вечера. На первом представлении хотя бы присутствовали французские офицеры с их венскими приятельницами, на втором зал был наполовину пуст, а про третье лучше умолчать. Что, впрочем, говорят французы о «Фиделио», Стефан?

— Они выражаются примерно теми же словами, что и рецензент «Элегантного мира». Дескать, истец не в состоянии написать оперу.

— А Моцарт?

— Если исходить из этого посыла, он тоже.

— Неверно! Я сейчас прочту тебе отзыв из «Прямодушного». — Бетховен вытащил из кармана газету. — Слушай. «Новая опера Бетховена «Фиделио, или Супружеская любовь» мне не понравилась. Музыка совершенно не оправдала ожиданий как знатоков, так и любителей. В ней отсутствует то искреннее, яркое выражение страсти, которое так привлекало нас в произведениях Моцарта и Керубини[74]...» И так далее. Выходит, немецкий композитор всё-таки способен создавать оперы. Правда, жизнь у него была уж больно нелёгкая и завершилась общей могилой для бедных. И потом, насколько я знаю, императорский двор запретил ставить на сцене «Волшебную флейту». Так вот: моя опера написана по-другому, ибо времена изменились, но люди в отношении музыки полагают, что живут ещё в прежнем мире. — Он взмахнул рукой, как бы отметая возможные возражения. — Что же касается Керубини, то ты прекрасно знаешь, Стефан, что я очень ценю его не только как композитора, но и как человека, и чувство зависти мне незнакомо, но, поверь, не будь он итальянцем, немцы относились бы к нему совсем по-иному. — Он недобро прищурился. — А зачем, собственно говоря, ты притащил меня сюда? Хочешь устроить торжественные поминки по «Фиделио»? Или общественный суд надо мной? Кто ещё придёт?