Урожай винограда давно собрали, косы с шелестом подсекали спелые колосья.

Он сидел и вспоминал, как начинался этот год. Весна в Гетцендорфе. Жозефина также выехала за город, поскольку сельский воздух был необходим для поправки её пошатнувшегося здоровья.

Как приятно было гулять вдвоём, когда он, устав от работы над «Фиделио», бежал к Жозефине, чтобы потом, почерпнув силы из загадочного источника, с удвоенной энергией браться за оперу.

Это произошло уже на исходе лета. Около полудня она прислала ему короткую записку:

«Каролина приехала с визитом. Через два-три часа она уедет обратно в Вену, и тогда я зайду за тобой».

Она знала, что встречи с её сестрой были ему неприятны. Каролина не отличалась умом, зато сверх всякой меры гордилась своим происхождением и, в отличие от Терезы или Франца, пыталась встревать в отношения Жозефины и музыканта из бюргерского сословия.

Тереза и Франц предупредили его, и с тех пор он воспринимал присутствие Каролины как угрозу. Яркий солнечный свет словно омрачила туча на небе. Перед ним предстало угловатое жёсткое лицо женщины, упорно отказывавшейся называть себя его свояченицей.

Ослепительная зелень листвы, пёстрый и загадочный мир, но самым таинственным в нём было существо, медленно идущее сейчас рядом с ним.

Жозефина улыбнулась, и в её глазах он прочёл вопрос: «Куда ты меня ведёшь?»

Однако она уже знала ответ, ибо они шли к их любимому месту, обнаруженному Бетховеном совсем недавно. Оно представляло собой склон виноградника, где можно было укрыться в лощине, огороженной куском стены. Ветви орешника закрывали даже кусок неба, по которому медленно ползло маленькое облачко.

Он долго смотрел куда-то вдаль, морщил лоб и пощёлкивал пальцами.

— О чём ты думаешь, Людвиг?

— Что такое мои квартеты, фортепьянные сонаты и даже «Героическая симфония» по сравнению с твоим платьем. — Он хмуро покачал головой. — Надеюсь, ты правильно поняла меня, любимая?

Официальный срок траура давно истёк, но лишь сегодня она позволила себе надеть пёстрое платье, цвета которого встревожили его, ибо они устраняли незримое препятствие, создаваемое чёрным крепом.

— Его мне привезла сестра. Она, кстати, помолвлена и вскоре выйдет замуж.

— Естественно, за человека её круга?

— За графа Телеки. Но даже графу не дано сказать такие красивые слова. Правда...

— Что?..

Она лежала рядом с ним на траве, глядя большими тёмными глазами на листья орешника.

— Ты по-настоящему любишь, Людвиг?

— Лепи!..

— Тогда забери меня в свой мир.

Он повёл рукой, как бы отметая всё наносное и враждебное, способное повредить их чувствам.

— Я жду, Людвиг.

— Хорошо, и теперь ты можешь быть уверена, что трубы в моём «Фиделио» возвестят не только о прибытии министра, но и о нашей свадьбе.

Она мгновенно вскочила, по лицу её мелькнула тень недовольства.

— Пойдём, Людвиг. Мне холодно.

— Холодно? — Он удивлённо ощупал землю, прямо-таки дышащую жаром.

Впоследствии в его памяти часто вставала эта сцена, обраставшая постепенно всё новыми и новыми подробностями. Она действительно чего-то ждала, но Бетховен разочаровал её. А он никак не мог привести её в свою двухкомнатную квартиру, где царил полнейший беспорядок, как бы символизировавший собой беспорядочную жизнь неимущего музыканта. Жозефина была настоящим сокровищем, и предлагать ей жить с ним было чистейшей воды варварством. Всё равно как ставить роскошное блюдо севрского фарфора в ветхий кухонный шкаф с рассохшимися дверцами...

На следующий день Жозефина уехала в Вену, а потом вернулась в Мартонвашар.

Он сам тоже вскоре перебрался в свою венскую квартиру, где всё, как и прежде, шло своим чередом: упорный труд, разного рода неприятности, редкие визиты ещё не уехавших на войну друзей.

Вот только Жозефина не появлялась.

Бетховен выглянул из окна четвёртого этажа на улицу, где царила странная в это время тишина.

Он презрительно выпятил губы. Двух-трёх тревожных новостей оказалось достаточно для того, чтобы загнать в дома трусливых обывателей. На дворе 13 ноября 1805 года от Рождества Христова, и всего лишь три недели тому назад жители Вены вели себя совершенно по-другому. Криком орла, устремившегося на замершую в страхе добычу, над городом гремело одно слово: Трафальгар! Венцы радостно набивали брюхо пивом и сардельками и, подобно Горациям с известной картины, торжественно клялись, что уж теперь точно настал конец корсиканцу и его армии. Уж теперь точно можно будет спать спокойно.

Трафальгар! Нельсон не просто нанёс сокрушительное поражение французскому и испанскому флотам, он навсегда покончил с морской мощью этих стран, но, правда, ценой собственной жизни. На этот раз слухи о его гибели полностью подтвердились.

Удивительно, но, ещё не зная о его смерти, он приступил к написанию траурного марша, составлявшего одну из частей «Героической симфонии». Он ещё раз убедился: искусство обладает даром предвидения. Теперь он решил не посвящать своё произведение какому-либо конкретному лицу, а просто вывел на титульном листе: «Посвящается чествованию памяти великого человека».

Имел ли он в виду Нельсона?

Он почему-то вспомнил слова художника Александра Макко: «В жизни бывают периоды, пережить которые хочется как можно быстрее».

Он раскрыл блокнот с записями голосов птиц, которые уже давно не слышал. Сейчас над головами обычно раздавалось только карканье ворон.

Но зато он их всех запечатлел в своей записной книжке: чёрного дрозда, зяблика, так ловко чистившего клюв, иволгу и издающего заливистые трели соловья.

Птицы были единственными музыкантами, которых он мог слышать. Кроме того, их репертуар отличался поразительной простотой, и, по его мнению, композиторам следовало усвоить именно такую манеру. Но тогда рецензенты из лейпцигской «Музыкальной газеты» и прочие невежды вновь заговорят о «достойном презрения нарушении канонов».

Он замер, держа записную книжку в вытянутой руке. Что там за шум на улице? До Масленицы ещё далеко, а в ноябре обычно не устраивают маскарады.

Послышался громкий цокот копыт. Или это ему только послышалось? Если нет, значит, в город вошла французская кавалерия. Он заткнул уши и замотал головой. Неужели они осмелились исказить слова «Прощальной песни»? Затем загрохотали сапоги и залязгали о мостовую колёса. Он подбежал к окну и увидел маленького тамбурмажора, лихо выбивающего палочками дробь на огромном, висевшем у него на боку барабане. Дурачок, ты, как я когда-то, встал не под те знамёна. Разве ты не видишь, что эти раздуваемые ветром, обожжённые солнцем стяги подобны болотным огням, заманивающим путника в трясину. Солдаты схожи с марионетками, которых дёргает за нитки невидимый кукловод, а генералы в их роскошных, увешанных орденами мундирах, с леопардовыми шкурами на плечах напоминают обезьян, которых в детстве водили по боннским улицам савояры. Надо же, как легко люди покупаются на такую мишуру!

В едущих впереди генералах он сразу узнал знакомых ему по картинам Мюрата и Ланна[72]. Жалким ничтожествам, восседавшим на троне Австрийской империи, сильно повезло. Четыре дня тому назад императрица простилась со своими любимыми венцами, готовящимися стойко выдержать грядущие испытания. Вслед за ней, подобно хвосту кометы, последовали высокородные дворяне и банкиры. В столице остался только, как всегда, обманутый простой народ...

Французский арьергард вошёл в город.

Надо же, мамлюки! Без их экзотического великолепия триумф Бонапарта был неполным.

Стремительно выбежавшая из караульни городская стража тут же взяла свои мушкеты «на караул», а высыпавшие из домов обыватели принялись приветственно махать руками. Вдруг он понял, что они так радостно выкрикивают: «Vive l’impereur!»[73]

Он криво усмехнулся и представил себе, какое у него сейчас уродливое лицо. И ради них отдал жизнь такой герой, как Горацио Нельсон. Эти ублюдки, эти жирные бюргеры, ещё четыре дня назад проливавшие крокодиловы слёзы по поводу отъезда их величеств, пожелавших укрыть в безопасном месте свои драгоценности, теперь вопят во всё горло: «Vive l’impereur!» Да здравствует император! Ничего не скажешь, у таких Божьей милостью коронованных особ должны быть именно такие подданные, с жалкими бюргерскими душонками. Пиво, сардельки, весёлые зрелища и забота о собственном благополучии — больше их ничто не интересовало. Воистину правдиво выражение: «В Вене никто никуда не годится — ни император, ни чистильщик обуви».