— Почему она не взлетает? — Тони слегка возмущённо вскидывает брови, и Наташа двумя пальцами, очень осторожно и деликатно, вынимает у него изо рта прикушенную сигарету. Прячет.

— Этот секретарь-водитель сказал мне такую штуку… Получиться может только тогда, когда тебе всё равно. Если стараться, не получится ничего.

— Тебе было всё равно? — резко спрашивает Тони.

— Ну, чудотворцем я себя точно не считала.

Тони думает про себя, что зря. Возвращает Наташе спички и садится за руль. Снимает свои затемнённые очки, которые сейчас ни к чему, и кладёт перед собой.

Теперь на сиденье справа — Наташа. Она долго ищет в бардачке среди фантиков кассету с «Иммигрантской песней», пока не понимает, что Локи унёс и её, потому что она — тоже подарок. Ставит в итоге «Гоголь Борделло», последнюю песню на кассете, и вокалист вкрадчиво-вкрадчиво поёт им уже в который раз, что если в каждом углу ловушки, выход всё равно есть — через крышу или через подземелья.

— Вот почему я хочу кабриолет, Нат. Чтобы у нас был выход.

— И чтобы было видно звёзды.

Тони пытается шутить, пока Наташа курит в машине, закинув ноги на приборную панель. Окна открыты; в салоне пахнет морем, сухой травой, бензином. Дорога стелется вперёд, подсвеченная голубыми фарами.

— Почему они всё-таки голубые? — спрашивает Тони.

— Не знаю. Но «Форд» идёт так мягко, плавно. Он хороший инженер. То есть был хорошим инженером — сейчас, видимо, не занимается этим.

— О да, ведь работать секретарём гораздо интереснее.

— Он не секретарь, — Наташа вздыхает. Замахивается, чтобы выкинуть окурок в окно, но, подумав, выбивает уголёк и убирает окурок в пепельницу. — Он работает в Городе Ангелов, носит белое. Кто он, по-твоему?

— Ангел-инженер?! Да ладно.

— Почему тебя это так удивляет? Сам-то…

— Если бы ты слышала, как выражаются в МТИ перед экзаменами, ты бы засомневалась.

— А по-моему, он милый. Жаль, что вы так и не поговорили, с тобой ему точно было бы интереснее, но у меня рука не поднялась тебя будить. Хотела уговорить его выйти из хаба со мной, но он сказал, что у него срочные дела в архиве. Кстати. Чуть не забыла.

— Ничего страшного. Теперь если забудешь — всегда есть время вспомнить и сказать. Мы обречены на общество друг друга, Наташа.

— Какой ужас, — хмыкает она.

— Так что ты забыла, или ты уже забыла, что ты забыла?

— Я спросила, как его имя, — Наташа поворачивается к Тони, потирая шею. — А он мне улыбнулся и сказал, что это уже много-много лет по здешнему времени не важно. Но попросил передать тебе, что всё идёт по плану.

Починенные тормоза визжат, и Тони сжимает дрожащими почерневшими пальцами руль. Задерживается на полсекунды — и очки летят с приборной панели куда-то вниз.

— Инсен, — произносит он вслух. — Это был Инсен. Вот я дрянь-то, Наташа.

— Дрянь, — с удовольствием соглашается она, но Тони не слышит сарказма. — Я чуть ногой лобовуху не пробила.

Тони вообще ничего не слышит. Сдаёт назад, и Наташа вцепляется в своё сиденье.

Потому что это Инсен. Это был Хо Инсен, человек, который помог родиться Железному Человеку в афганской пещере, выгадал недостающие для его создания минуты ценой своей жизни, который был настоящим хранителем ещё при жизни, который всё ещё не воссоединился толком со своей семьёй — потому что работает здесь, в этом ужасном мире бюрократии, ангелом. Ставший неузнаваемым за эти годы, белобородый и добрый, куда там Санта-Клаусу.

— Я не узнал его в Афганистане, представляешь, Нат, — приговаривает Тони, разворачиваясь. Не смотрит на неё — смотрит на дорогу назад. — После Бёрна. И сейчас не узнал. Надо вернуться. У нас всё равно много времени, а я должен сказать, что не потратил свою жизнь зря.

— Хочешь поговорить о том, что это не Локи неблагодарный?

Привычно-едкий вопрос помогает собраться в кулак.

— Думаю, потом. Подними мои очки. Пожалуйста. Я люблю их, я носил их ещё живой.

Пока Тони разворачивается через двойную сплошную на неровном асфальте, «Гоголь Борделло» ещё поют, а Наташа шебуршит под сиденьем.

— Они, наверное, провалились в дыру. — Звук такой, как будто Наташа сдувает с лица волосы.

— Я же её заварил.

— Да вот, я могу сунуть туда ру…

Выход есть, пожёванно поёт вокалист. Через крышу или через подземелья.

Когда Тони оборачивается, в салоне ещё есть табачный дым, а Наташи нет.

Он останавливается на разделительной полосе — и старается не задумываться. Как это бывало, когда он нёс ракету к порталу, когда поднимал руку, чтобы щёлкнуть пальцами, когда толкал речь перед «самыми главными».

Видимо, случилось маленькое чудо, но совсем не такое, как ему хотелось: в чудесную дыру под сиденьем, снова появившуюся чудесным образом, только что провалились его любимые очки и Наташа. Вопреки всем законам физики и логики.

— Прости, Инсен, — вздыхает Тони, наклоняясь к дыре. — Увидимся попозже.

Нельзя же потерять Наташу сразу, как привык к мысли, что она всегда будет рядом.

Он засовывает руку под сиденье, едва-едва понимает, что не может нащупать асфальт — и ощущает, что падает куда-то в темноте, как Алиса в кроличьей норе.

Он же так и не прочитал Морган эту сказку. Она хотела, ей нравилась яркая обложка — но Тони решил, что пока рано и непонятно.

В бездонной тьме вспыхивает свет единственной голубой фары.

***

Сон на этот раз снится дурацкий: будто его «Форд» стоит пустой и закрытый изнутри — только окошко спереди справа нараспашку. Доигрывает песня, громким выстрелом щёлкает кнопка старой магнитолы — и наступает тишина. И как будто это кино, как будто вместо тусклого рассвета весь экран медленно заливает белым-белым.

В белой тишине раздаются быстрые гулкие шаги. Среди белых стен и казённо аккуратных архивных стеллажей с одинаково безликими ящиками идёт Инсен — в белом костюме-тройке, будто его повысили там, в сложной иерархии ангелов-бюрократов. Одна картонная папка у него уже подмышкой; вторую он, воровато оглядываясь, быстро находит в одном из архивных ящиков. Вытаскивает — и в стороны разлетаются белые перья. Их тут много, как пыли.

Инсен проверяет папки, и Тони видит фотографии, приклеенные вместо обычных для личного дела фото: лежащая в луже крови на холодных камнях Наташа, он сам — обугленный, сидящий у стены с закрытыми глазами.

А потом Инсен захлопывает папки, складывает их вместе — и поджигает с угла, чиркая потерянной Наташиной зажигалкой.

— В прошлый раз получилось неплохо, — говорит Инсен себе под нос, улыбаясь.

Папки очень хорошо горят, ярким-ярким светлым огнём среди холодной белизны — и Тони резко открывает глаза.

И снова жмурится.

Здесь тоже тихо, но тихо по-другому. Это живая и настоящая тишина, в которой на фоне — сотня звуков: лёгкий шум ветра, пение птиц вдалеке, шелест листвы и звон стрекозиных крыльев над озером. Деревянный пол — тёплый-тёплый, и в большое приоткрытое окно светит золотое, ослепительное до слёз солнце. И ещё до сих пор, после той темноты, откуда-то подсвечивает голубым.

— Нас куда-то перевели, — говорит Тони, ещё боясь озвучить следующую мысль.

— И это твой дом.

— Это посмертие для тех, кто умер нормально?

— Это посмертие для героев, похоже. Или для идиотов, дважды пожертвовавших собой.

— Одно другому не мешает.

Действительно: знакомый пол, знакомый потолок. Мебель, которую они любовно — то есть с многочасовыми оживлёнными спорами — выбирали с Пеппер.

Фото с Питером, всё ещё стоящее на полке над раковиной.

Ладно. Ладно, так даже почти хорошо, только пока очень больно.

Наташа наклоняется над ним. Улыбается, не натягивая уголки губ пальцами, и дразнится пакетом из «Бургер Кинга».

— Стоял тут на тумбочке в коридоре. Я заглянула. Там чизбургеры. Шесть штук.

Тони тут же садится. Открывает бумажный пакет, разворачивает обёртку, приподнимает булочку — сыр. Правда, сыр, тоже тёплый и жёлтый, такой же забытый, как солнечный свет.