Впрочем, Верба никогда не сомневался в прекрасном и плодотворном будущем своего друга, а потому и беспокойства его никогда не переходили в настоящую панику или сильный страх за Н.

Н. также был весьма артистичен, что проявлялось как в формах его юмора, порой неприкрыто пошлого, но всё же зачастую тонкого, так и в живом общении. Его артистичность, соответственно, проявлялась и на сцене, поскольку Н. посещал театральную студию и несомненно имел склонность к театральной деятельности. Он периодически выступал в разнообразных театральных постановках, организуемых его студией.

Потому-то Вербе столь неприкрыто и нравилось, как Н. рассказывает Черного человека. Ведь только благодаря Н. он познакомился с этой поэмой, да и понять её смог только после представления друга. Обычно Верба стихи не воспринимал, его сознание как-то никак не одолевало стихотворную форму, из-за чего была не ясна суть стиха и основная идея поэта. Н. же умел сам прочувствовать, осознать и затем так рассказать, что и Вербе наконец открывался главный смысл. Уже было сказано, что Н. обладал прекрасным умением поддержать любой разговор, замечались за ним и ораторские способности. Основной же заслугой Н. в декламации стихов было умение расставить акценты, выделить суть, не потеряв при этом и формы.

Н., не дожидаясь повторного приглашения к прочтению, начал с придыханием и чуть понизив голос, почти шепотом, декламировать:

– Сергей Есенин, «Черный человек».

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен,

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

У Вербы с первых же строк захватило дыхание, так на него они действовали. Он тоже полушёпотом вторил другу, не решаясь вслух, потому что понимал, что вовсе не то у него получается. Н. продолжал таинственно и мистически притягательно.

– То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

В голове Вербы слово «алкоголь» приобрело какой-то множественный характер, будто эхом прозвучало ещё и ещё: «алкоголь, алкоголь, алкоголь» …

– Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Тут Верба не утерпел и начал опережать друга, как бы призывая:

– Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

«Чёрный Человек!», – в азарте прогремел Верба, хотя Н. и не раскрывал ещё эмоций, и не так это надо было понимать.

– На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.

Черный человек

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Н. и в самом деле начал несколько гнусавить, а на «монахе» голос его прозвучал на октаву выше. Получалось так, что стихи обретали музыкальность, текли и растягивались в мелодии.

– Черный человек,

Черный, черный!

«Слушай, слушай, —

Бормочет он мне, —

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

На секунду Вербе показалось, что вот он сейчас идёт, смотрит себе под ноги, а у него над ухом действительно навис этот Чёрный Человек, и что он всё бормочет, колдует, слушать велит. Верба даже несколько испугался и, чтобы убедиться, что это лишь фантазия, взглянул на друга. Тот тоже как-то внимательно посмотрел на Вербу, словно и в нём происходили некоторые переживания, и с новой таинственной силой возобновил своё прочтение:

– Этот человек

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Веселые прялки.

«До дьявола чист! Чист! Это может быть, что и бога почище будет…», – беспорядочные мысли роем рождались в голове Вербы, но ни за одну нельзя было уцепиться. Н. не останавливался:

– Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Был он изящен,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

«Может, и во мне эта сила есть, может, и я в душе поэт? Ай, всё не то! Всё о себе только мысли!», – Верба даже несколько забылся и потерял на мгновение нить повествования.

– И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою.

Счастье, – говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

«Безусловно так! Ума и рук! Ловкость! Женщиной сорока пяти лет, ой, с лишним лет! Это превосходно, восхитительно!», – всё не унимался в своём восторге Верба.

– Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

После этих слов на сердце словно камень упал, горло сдавило, Верба впал в мрачную задумчивость. Его тело штормило, и он ничего не мог с этим поделать.

– В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство».

«Она идёт по жизни смеясь! Ах, эти строки, и я так живу. Искусство ли?», – несколько грустных мотивов, и Верба стал совсем мрачен.

– «Черный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живешь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай».

– Пожалуйста! – вновь не вытерпел и уже вслух умоляюще произнёс Верба. Н. на секунду остановился и посмотрел вопросительно, но увидев состояние друга, не задавая вопросов, продолжил.