И все три поимели меня, когда захотели, так же, не разбираясь с моими желаниями, не ведя лишних разговоров, не утруждаясь ласками и даже поцелуями. У меня в жизни такого опыта не было, и теперь я понимал, что я приобретал, а не терял, не имея его…

Заметив у меня на пальце обручальное кольцо, снять которое я так и не смог себя заставить, одна из них, Таня, спросила с усмешкой:

– Что ж тебя жена-то отпустила, денег ей, стерве, мало?

Я посмотрел на неё, не сразу понимая, о чём разговор, но она ответила сама себе:

– Я бы своего никогда не отпустила бы.

– А ты замужем что ли? – изумился я.

– А то, как же! – захохотала она, показывая коронку на заднем зубе. – И ребёнок есть.

Что она делает тут? Что Юля делает тут? Почему эти женщины пришли воевать, почему они так ведут себя с нами, я не вопрошал, поняв скоро, что вот это всё, всё, что нас окружало здесь, к чему мы привыкли за полторы недели, подстёгивает страх. Жажда жить выливающаяся вот в такие формы… Кое-кто подкалывал и промедол себе… Я видел, но и это уже не поражало меня… И гашиш покуривали. Но я по-прежнему не курил даже сигарет. Мне дурман не нужен. Меня не снедал страх.

Солнце палило нещадно, удивительно, короткий бой завершился только что и сразу же появились звуки обычной жизни: жужжит толстая муха – «бомбардировщик», ударяясь в стекло, и не видит, безмозглая, что рядом открыта ставня.

Таня махнула на неё полотенцем:

– У-у, бестолковый бомбовоз, лети отсюда! – вытолкнула её в открытое окно, муха исчезла.

Только что, рядом, за соседним домом что-то рвалось по-настоящему… При наступившем относительном затишье мы пошли посмотреть, нет ли раненых… Это стало первым, что было по-настоящему душераздирающе, когда мы со стрелками нашли с нескольких десятках метров от госпиталя горящий танк, где услышали крики людей, горящего заживо экипажа…

Мы бросились к машине, подбитой в основание башни справа по ходу, башня была свёрнута набок… Но броня у люков раскалилась, и покосила их, мы не могли открыть… Только через несколько бесконечно долгих секунд крики прекратились… Подошли ещё бойцы из десантной роты, что шла в центр города и только вместе с ними мы потушили погибшую машину. Кто-то притащил кувалду. Из окрестных разрушенных домов что-ли?

– Да нет, Лёх, кувалда у танка своя… – хрипло ответил кто-то…

Мы в каком-то исступлённом отчаянии колотили по запаянным жаром люкам, кое-как открыли… Чудовищным запахом жареной плоти обдало нас и дымом… Мы отшатнулись как по команде… А потом, как одержимые, не обращая внимания на участившиеся автоматные очереди, звук которых становился всё ближе, мы кое-как достали дымящиеся чёрные тела четверых ребят…

Я видел в судебном морге сожжённые трупы. Но то были по сравнению с этими, сегодняшними, будто учебные пособия, оказывается мало тронувшие тогда меня, это Лёлька не могла заснуть в ту ночь… Я не спал в эту…

Это была первая, но не последняя могила, которую мы выкопали здесь…

Эти четверо парней, которых я никогда не видел живыми, врезались мне в память, в моё сердце. Я стойкий, оказывается, был парень до всего этого, удивлялся Лёлиной всегдашней чувствительности, как долго она не забывала тяжёлых больных, страшные случаи, что мы проходили, я проходил, она цеплялась за каждый…

И опять я не могу не вспоминать о Лёле, даже здесь, с каждым днём всё больше. И каждое моё соитие со здешними девушками ещё больше заставляло меня вспоминать Лёлю и то, какая она, как было это с ней…

И тем больше я негодовал и злился, что меня исторгли из рая, вытеснили сюда, в этот ад. Ад обыкновенной войны. И обыкновенной жизни. Потому что до сих пор я жил необыкновенно. Да, до сих пор, с Лёлей, я жил в раю. Я это осознавал и раньше, но так остро и больно, и больнее с каждым днём, я начал чувствовать только теперь здесь и, особенно, сходясь со всеми этими чужими бесчувственными в отношении меня женщинами…

Огонь из автоматов и пулемётов вёлся постоянно, я перестал замечать его почти сразу, как не слышишь привычный шум поезда, в котором едешь, или дождя, льющего на крышу. Только, когда он стал нарастать и приближаться, мы поняли, что мы в эпицентре боя, он не приблизился к городу, весь город стал полем боя.

Это было странно, здесь все были убеждены, что город полон военных, полон офицеров и нас, контрактников, что никакого боя, тем более штурма быть не может. Но в первых числах августа началось то, что потом и назовут штурмом Грозного…

… – Кирилл, ты… ты просишь о том, чего не может быть. Чего я не могу, не должна тебе дать.

– Лёля… Почему ты хочешь бросить меня теперь? Ты хочешь наказать меня? Тебе кажется, я мало наказан?

Я села, опять облокотившись о спинку скамьи.

– Просто живи со мной под одной крышей хотя бы… – в который раз попросил Кирилл.

– И будем лицемерить? Изображать друг перед другом раскаявшихся грешников? Или что?! Как ты себе представляешь это? И зачем? Я не могу, Кирилл, разве ты не понимаешь?

– Ты совсем меня не любишь?

Что я могу ответить на этот вопрос? Как я могу ответить «не люблю»? Как я могу сказать это человеку с Лёниным лицом…

Что я вообще могу ответить?..

Я не ответила. Я переселилась обратно в общежитие. Мила с Серёжкой сняли квартиру, и комната, в которой мы когда-то жили с Лёней такой скудной и такой счастливой жизнью, вновь была в моём распоряжении. Правда блок оставался мужским, но в комнате на двоих так и обитали безобидные вьетнамцы.

Опять отсутствие горячей воды, хождение пешком на шестнадцатый этаж, но здесь, в этих стенах, на этой «олимпийской» кровати, на стульях, что мы когда-то ещё в серой упаковочной бумаге, обвязанные шпагатом, несли сюда, в этом маленьком телевизорике, здесь сохранялся отпечаток Лёни, нашей с ним жизни, нас с ним. И мне было невыносимо больно каждый день, каждую минуту, каждую ночь. Я считала дни, ожидая окончания трёх месяцев…

Кирилл каждый день приезжал в роддом, где я работала теперь через день, а с началом учебного года стану работать ночь через три, как когда-то Лёня. Кирилл приезжает и в общежитие по утрам, чтобы отвезти меня на работу. Кирилл каждый день уговаривает меня быть с ним, хотя бы просто вернуться в квартиру, просто делить с ним кров. Он приходит и сюда, он обнимает меня, это всё, что я могу позволить себе и ему.

Это то, чего я хочу сама. Хочу ощущать его тепло, его близость, его присутствие. Он как матрица Лёни. Наверное, если бы не было его, я вообще не выдержала бы этой новой реальности.

Сегодня суббота, Кирилл приехал рано, застав меня только что из душа.

– Что тебя принесло в такую рань, ты же по выходным не встаёшь раньше девяти-десяти, – удивилась я его раннему появлению.

– Поедем в Серебряный бор, искупаемся?

– У меня купальника нет.

Он засмеялся.

– Чего ты?

– Я знал, что ты это скажешь. И что купальника у тебя нет. Я купил тебе купальник, Лёля.

– Всё про меня знаешь, да?

– Конечно, – самодовольно улыбнулся Кирилл.

Мы поехали в Серебряный бор, по дороге он оживлённо рассказывал, что было на днях у него на кафедре, как поссорились два аспиранта из-за темы. Один пригрозил уехать в Канаду, если ему не дадут темы…

– Почему тебя это смешит? – удивилась я. – Учился бесплатно здесь, а теперь поедет в Канаду, где и диплом-то его не признают…

– Не воспринимай всё так серьёзно. Куда он поедет, кому он там, к чёрту, нужен, в той Канаде.

– Так он и тут никому не нужен, вот и…

– Это от внутренней пустоты, – уже не смеясь, серьёзно сказал Кирилл, – ты же не думаешь, что не нужна никому.

Я посмотрела на него. Это было бы глупым кокетством говорить, что я не нужна никому… Да и в работе я вовсе не чувствую себя ненужной. Напротив, я знаю, что полезна, хотя не умею ещё ничего, но я научусь… И я хочу помогать и помогаю.

– Знаешь, что я услышал на днях, хождение имеют кассеты с записью Алёшки с его ребятами. Их «Лютер».