– Значит, ты знаешь его гораздо лучше, чем я…
– Да, Кирилл, – спокойно согласилась она.
– А меня знаешь? Куда пошёл бы я на его месте? – волнуясь, спросил я.
Лёля тряхнула головой слегка:
– Ты, как все: пошёл бы пить да б**дей трахать, таких, как я, – невозмутимо сказала она. Я таких выражений никогда не слышал от неё.
Это как пощёчина, это и жутко и трезвит…
– Он пишет? – спросил я, надеясь как-то смягчить её пугающую непреклонность.
– Мне? Да ты что! – сказала она, отрицательно мотнув головой. И добавила: – Мне он никогда не станет теперь писать… я хуже смерти, хуже ада. Хуже фашистов…
Она встала:
– Я пойду, Кирилл, мне надо. Я здесь и так на птичьих правах…
Я смотрю на неё, она такая тоненькая в этом старомодном халате с пуговицами на спине, голые колени, тапочки без задника, розовые пяточки… Лёля…
– Подожди, Лёля, не уходи, побудь со мной…
После мгновенного сомнения, она всё же села рядом со мной. Села ближе, чем перед этим.
– Ты никогда не простишь меня теперь? – спросил я.
– Кирилл, мне не за что прощать или не прощать тебя, я виновата больше, чем ты, – сказала Лёля. – Намного больше. Ты даже не представляешь насколько больше.
Я набрался смелости и обнял её за плечи. Как ни удивительно, она не только позволила, но и прильнула ко мне. К моему плечу, к моему телу…
Да, так. Так! Я не знаю, как я выдержала эти пять недель одна. Как я вообще смогла остаться жить после всего… И сейчас мне было не устоять, перед соблазном почувствовать его тепло, его руку на моих плечах.
Когда на пятый день после того, как Лёня ушёл из дома, из моей жизни, вернее, был изгнан, я первым делом, конечно, примчалась в общежитие. Именно примчалась: едва Кирилл уехал на работу, я собралась и почти бегом бросилась сюда. Но я опоздала. Я уже опоздала…
Он уже ушёл и отсюда. Ребята не знали, где он, были уверены, что он уехал домой, в Н-ск. Но я знала, что его нет там. Я звонила и, не рассказывая ничего, знала, что и Лёня ничего не сказал ни о нас с ним, ни обо мне с Кириллом.
В Н-ске все наши родные были убеждены, что мы с Лёней остались в Москве потому, что у Лёни военные сборы через неделю… Но коли его нет уже в общежитии, он… Я думала не больше нескольких минут над тем, где же он… Я не сомневалась в своей догадке, куда он отправился.
И не ошиблась. Он забрал документы из института и… Вот в какой именно военкомат он обратился, это мне предстояло выяснить. Да и разыскать его потом, тоже.
Я нашла. Это стоило мне многих дней, терпения, усмешек и недоуменных взглядов, взглядов, смеривающих меня с ног до головы, наглых вопросов и даже сочувствия, но всё это далось мне легко, мне было наплевать на себя в этот момент, на то, что подумают обо мне, вызываю я жалость или насмешки, в этих моих поисках мужа по всей Москве.
Я не надеялась, конечно, остановить, вернуть его, я осознаю, что это невозможно, его и раньше нельзя было остановить в его решениях. И в том, что он не простит меня, у меня не было сомнений. И не надеялась на его прощение, я знала, когда переступала через границу.
Но не увидеть его до того, как он отправится на войну, я не могла. Я нашла, наконец, этот чёртов сборный пункт. Но опять не застала.
Я едва успела на станцию, откуда отправлялся поезд с ребятами. Их уже остригли и, конечно, успели выдать обмундирование, оказывается, в эти три недели они успели пройти в стрелковой части под Москвой «учебку», то есть уже считались готовыми солдатами…
День был солнечный и тёплый. Приятно-тёплый, нежаркий. Ветерок легонько касался своими крыльями, шелестел листвой. Воробьи купались в луже, между рельсов тупика, по которому я долго плутала, прежде чем вышла в нужном направлении. Очень жизнерадостный, по-настоящему летний мог бы быть день, если бы я ещё способна была радоваться, и если бы это не был день расставания. Но не просто расставания, мы не разлучались с Лёней в течение пяти лет больше, чем на сутки, когда он уходил на дежурства, а теперь…
Вот он… Вот мой солдатик, среди прочих, почти неотличимый в форме и торчащими беззащитно ушами, голой, незагорелой шеей, всегда прикрытой длинными когда-то волосами…
Я узнала его издали, сразу безошибочно определив между остальными его стройную высокую фигуру…
Я была тут среди прочих таких же женщин, матерей, сестёр, жён, бабушек, и отцов… Я крикнула:
– Лёня! – окликая его, не надеясь, что среди всеобщего гвалта он меня услышит.
Но Лёня услышал, как слышал всегда…
Он обернулся, сразу увидел меня… Мелькнувшая было в его глазах мгновенная радость, тут же сменилась холодом. Голубые глаза вмиг стали серыми, стальными, изнутри, из сердца наливаясь мглой, застилающей их ясное небо…
И всё же он подошёл ко мне.
– Я принесла тебе гитару, – сказала я, поднимая с земли «Музиму» в чёрном чехле.
Он не смотрит мне в глаза. Но сейчас пугающе похож на Кирилла без своих волос, просто копия своего отца, только юный, тонкий, тонкокожий… Мне вблизи него становится ещё стыднее и хуже, чем пока я его разыскивала.
Он взял гитару из моих рук, не касаясь меня, будто боясь обжечься или, вернее, отравится…
– Я… не сказала никому… нашим, никому… – пробормотала я, не в силах заставить себя говорить нормально.
– Я тоже не сказал… – он нахмурился. – Ты… не говори, что… что я… Они в Н-ске с ума сойдут…
– Я не скажу… Лёня…
– Развод я подпишу… Ты пришли, как только тебе… как только вам с ним… Словом, – он нахмурился, краснея, отвернулся: – как будет надо, я подпишу, не волнуйся.
– Мне никогда не будет это надо.
Он не сказал ничего, помолчал немного, потом усмехнулся, качнув головой, мельком скользнул взглядом по мне:
– И ему такое же «динамо» крутишь, как и мне… Ты, поэтому не хотела за меня замуж… Думала…
– Я всегда хотела за тебя замуж… Лёня, я…
Он побледнел, в отвращении дёрнулись губы, он по-прежнему не смотрит на меня:
– Не надо! Не надо мне твоих исповедей. Ты живи, как считаешь нужным теперь. С ним… Или без него, это как хочешь…
– Лёня!.. – я хотела коснуться его, будто это может остановить его, но не решилась.
– Пока, Лёля! – он уже хотел идти.
– Не смей погибнуть, Лёня! Слышишь?! Я не одна тебя люблю… – почти крикнула я. Из разорванного сердца вылетают эти слова.
Он оглянулся всё же, всё же посмотрел мне в глаза, но тут же, снова нахмурившись, отвернулся и пошёл от меня с гитарой к своим товарищам, к вагонам. Я не ушла пока они, все эти парни, не погрузились в вагоны, пока нас, провожающих, не прогнали с платформы, состав тронулся уже после этого… Другие плакали. У меня не было слёз. У меня, со мной, во мне была только пустота. Пустота, которую ничто без него, без Лёни, никогда не заполнит…
И вот он, Кирилл, как две капли воды похожий на него, на Лёню, только тяжелее, мощнее телом… И в обычной одежде, не в форме, как Лёня… Я так ослабла, я совсем одна. Я никому не могла даже рассказать, куда отправился Лёня. Я должна была переживать это одна. И, наконец, Кирилл пришёл, появился, опять рядом, со своим тёплым взглядом, своими тёплыми руками… Как я могу не позволить обнять себя?
– Вернись ко мне, Лёля… – Кирилл наклонился ко мне. – Прости меня и вернись.
Я вздыхаю, ты даже не представляешь, как я хочу вернуться… Вернуться в прежнее время, когда не было ничего, не было греха, не было жгучей боли, с которой я живу не полтора месяца, нет… Я живу с ней с зимы, с того дня, как раздвоилась, разделилась, стала его и твоей… Но туда возврата нет…
– Ты ведь любишь меня, – сказал Кирилл.
Я повернула голову, чтобы видеть его лицо. Люблю. Люблю Лёню в тебе, Кирилл, вот в этом дело. Вы так похожи и такие разные, одинаковые лица, тела и совсем разные, не похожие души и сердца…
– Что ты предлагаешь, будем жить счастливо, ведь нам теперь никто не мешает? – сказала я. – Будем наслаждаться свободой, пока Лёнька под пулями? Ты думаешь, он беречься там станет? Ты думаешь, не предполагает, что мы тут делаем… как развлекались за его спиной…
