– Я не развлекался. Я… пять с лишним лет, с тех пор, как увидел впервые…

– Не надо… – она наклонилась вперёд, стискивая виски ладонями, шапочка упала на землю с её колен, я поднял.

– Что же мне прикажешь делать? Тоже в Чечню податься?!

Она повернулась ко мне:

– А мне? – тень от ресниц упала на глаза, совсем затемняя их. – Мне как теперь оставаться жить? Мне? Я предала и его, и тебя… Если с ним что-то будет, я… Я не знаю, как тогда…

– Перестань, Лёля, – я потянул её к себе за плечи. – Уже не исправить ничего, надо просто жить…

Она покачала головой:

– Я не могу. Не могу просто жить, Кирилл. Ты можешь? Когда он ТАМ? По нашей вине…

– Ну, хорошо, мы ужасные люди, он там по нашей вине, но он не один ТАМ! Остальные, почему там?!

Она усмехнулась жутко:

– Так они по контракту, ты не знал? Это же добровольцы, они все, контрактники. Кто за чем. Деньги кому-то, кому военная романтика… И наш по контракту. Медик.

У меня дрогнуло сердце, «наш»… Я будто вспомнил, только что вспомнил, что он мой сын… Мой сын отправился под пули из-за того, что…

Что это? Способ самоубийства? Способ забыть, отодвинуть боль? Уйти от нас с ней, с Лёлей?

Я вижу, ему больно, больно за сына. Он, похоже, только теперь, в эту минуту понял по-настоящему, что произошло, что мы натворили с ним. До него не доходило будто…

– Не оставляй меня одного теперь… – проговорил Кирилл, бледнея.

Боже…

– Кто это, Лёх, чё-то не поцеловались даже? – спрашивает мой новый приятель, с которым мы познакомились в первый же день.

– Мачеха, – сказал я.

Это слово, которого боится каждый с детства, всё, что я готов был произнести в ответ на этот вопрос. За ним, отгораживаясь, пряталась вся моя жизнь, то, о чём я не могу даже помнить сейчас. Я не могу думать, тогда я начну снова чувствовать, а если стану чувствовать, сердце моё взорвёт болью. Я могу только быть под наркозом. Эта война должна стать моими наркозом…

Когда я забирал документы из деканата, меня не могли не спросить:

– Что, переезжаете куда-то? За границу? – заинтересованно заглядывая мне в лицо.

Я посмотрел, не понимая вопроса, заграница?.. что это?

– А… нет… да… – пробормотал я.

– На красный диплом идёте и уезжаете, жалко, Алексей Кириллович…

Я сказал ещё что-то, меня даже уговаривали какое-то время. Говорили, что остался всего год, что у меня самые радужные перспективы. Что… Я не слушал, мне не терпелось поскорее выполнить задуманное. Будто за мной гнались.

В военкомате смотрели на ссадину на моей щеке и разлившийся вокруг синяк.

– От закона скрываетесь, может?

– Нет. Я студент.

Подозрений стало ещё больше:

– То-то, что студент… – военком прищурился, разглядывая меня пристальнее. – А что понесло студента с последнего курса на войну по контракту?

Я смотрел на этого человека, который, наверное, обязан быть подозрительным…

– Понимаете… Отец женился на молодой, ревнует жену ко мне, – выпалил я.

Тип осклабился, с ухмылочкой покачал головой, подписывая моё заявление и прочие документы, и расспрашивать больше не стал.

Со мной заключили контракт на три месяца. И я думаю до сих пор, как же это можно заключать контакт, чтобы идти воевать на три месяца?

Три месяца воевать. Защищать Родину три месяца. А потом что? На отдых?

Что-то противоестественное в этом, противоречащее смыслу даже самих слов защищать Родину. А я шёл за этим. Там бандиты, «боевики», враги… Опять какой-то абсурд, очевидно, списанный с западных образцов. Может они поймут когда-нибудь, что там, в, кажущихся кому-то прекрасными, далях, тоже не идеальная жизнь, больше того: во многом для нас не подходящая.

Никогда для русских не подходила западная жизнь. У нас даже вера, религия, её суть, отлична от их. И всё наше копирование превращается в пародию и уродство… Это уродует и ломает тех, кто встраивается, пытается действовать в их логике, противоречащей исконной нашей внутренней сути. Это как вкручивать неподходящие по размеру детали в механизм, они ломаются, они теряют форму, искажаются окончательно и всё равно не подходят. Во всём так. Даже в мелочах. Точно как с программ-контролем по факультетской хирургии когда-то было…

Я занимал свою голову, свои мысли чем угодно, только чтобы не думать, не видеть то, что поминутно возникало перед моим мысленным взором. Я не могу даже мысленно описывать то, что я увидел, это разорвалось бомбой в моей голове, выжгло разом во мне всё, что было, ведь всем во мне всю мою жизнь была Лёля. И она… Она… Господи, как больно… Невыносимо, тошнотворно, омерзительно и больно…

Удивительно, но на отца я даже не слишком злился. Может быть потому, что по сравнению с Лёлей его место и в моей жизни, и в моей душе было намного скромнее.

Но как я ни старался, как ни заставлял себя, как ни настраивал, каждую ночь она была со мной…

Да и каждый день, будто стояла рядом, здесь, за плечом, стоит оглянуться, и я увижу её, её глаза, она улыбнётся: «Лёнечка…» И в казарме, где с ещё несколькими десятками таких же, как я обритых парней в зелёных майках и сатиновых трусах спал на узкой скрипучей койке, под худосочным одеялом, коловшим меня сквозь ветхий пододеяльник.

И на стрельбах, где я, как и все пытался научиться поражать мишени и передёргивать затвор, менять магазин, собирать и разбирать автомат. Впрочем, последнему мы все отлично научились в школе на НВП. И на плацу, где мы шагали под речёвки и песни. Здесь я запевалой не стал, моя душа не пела…

Мне хотелось выть по ночам, когда я видел её в благостных снах из нашей прежней жизни, а проснувшись и приходя в себя спросонья, понимал, где я и что… Я кусал кулак до крови, только чтобы не взвыть. Взводный, заметив как-то ссадины на моих руках, спросил, с кем это я дрался. Но никто не признался, что пострадал из-за меня, забияки…

А потом она пришла проводить меня на вокзал и узнала же, нашла. Мудрено было найти, а нашла…

Я ждал. Я убеждал себя, что жду напрасно, она не может знать, где я, куда решил идти, она никогда не найдёт меня, но я как ребёнок, верящий в деда Мороза, надеялся при этом, я мечтал, что она придёт, что я увижу её.

Я почувствовал её взгляд сразу же и сразу подумал, что мне мерещится, потому что я слишком хочу, чтобы она пришла, мне самому себя было стыдно из-за этого желания… как какой-нибудь слабак…

Чтобы просила прощения, не знаю, что ещё, не знаю…

Только увидеть её… Если бы он не догнал её в тот день, если бы не унёс почти насильно домой, если бы она догнала меня, я бы простил?

Я задавал себе этот вопрос вновь и вновь, но я не могу ответить…

Простить… Я не могу думать об этом, о том, что Лёля…

И вот она пришла. Совсем другая. Другая, не такая как всегда, не такая как была, когда любила меня…

…Я не могу не думать, когда это всё началось у них, почему я не замечал? Почему не почувствовал?..

Принесла мою гитару. Я забыл и думать о музыке. Она не забыла… держит чёрный этот чехол, он слишком здоровенный для неё, для её тонких рук…

…А как она, оглядывалась на улице, когда побежала за мной… растерянно искала меня глазами… я видел её, она меня – нет…

И как он догнал её… догнал…

И вот она стоит здесь, и я понимаю, что я люблю её так, что это перекрывает, отодвигает собой и обиду и разочарование и смертельную ревность и отвращение к тому, что она, ОНА делала с моим отцом…

Почему, Лёля?.. Что я делал не так?! Чего не хватило тебе во мне?!

Всё же я не смог…

Лёля, она не сказала никому ни о них с отцом, ни о том, что мы разошлись, ни о том, куда я отправился… Ну, последнее понятно, боится напугать маму и бабушку с дедом, но остальное…

Потому что не закончила со мной?

Но как это может быть? «Я люблю её, я её любовник…»

Я заставляю себя засыпать, вспоминая пары черепных нервов, потом мышцы шеи, кости черепа. Но я слишком хорошо всё это помню…