Смерть теперь моя невеста.

Ей никогда не изменить.

Она в глаза глядит всё время,

Она обнимает…

Смерть теперь моя невеста

Ей никогда не изменить.

Она целует в губы

Её холод втекает в меня.

Смерть теперь моя невеста

Ей никогда не изменить.

Она уже течёт по венам,

Она трогает мне сердце.

Смерть теперь моя невеста

Ей никогда не изменить.

Она освободила мою душу

И я лечу.

Всё бери, моя невеста,

Там ничего уж нет…

Я примчался в общежитие. Почему? Я хотел увидеть хоть кого-нибудь, кого я знаю, кто не изменился. Кто остался тем, кого я знаю.

О Лёле я не могу даже думать. Моя душа горит напалмом. И гореть будет так долго, пока не выгорит дотла…

– Привет, – Юрка дома, он открыл мне, удивляясь моему виду. – Ты чё такой? Морда разбита…

Разбита? Я не понимаю о чём он.

– Праздник отмечал что ли? – он оглядел меня и пропустил в комнату, а сам полез в холодильник в «предбаннике».

О каком празднике он говорит, интересно?..

– Может, пива выпьешь? – Юрка по-прежнему недоумевая, разглядывал меня.

Я кивнул, не говоря. Я не могу говорить. Я будто онемел… Я заговорил, только на утро, когда попросил Юрку съездить к моему отцу домой, привезти паспорт. Только не говорить, где я.

– Паспорт? – удивился Юрка, – на фига тебе вдруг понадобился паспорт? «Голосуй или проиграешь», что ли? Или как там ещё? «Голосуй сердцем»?

Я не помнил ни о каких выборах, о которых мы говорили так много в последние месяцы…

– Что у вас, конфликт в благородном семействе? У нас теперь жить будешь? Или Милку погонишь? Лёлька-то где? – не унимался Юра, впервые проявляя столько любопытства.

– Юр, привези паспорт и всё, – взмолился я.

Он странно смотрит на меня, Люся утром, тоже.

– Ребят, дайте хотя бы поссориться нормально, – сказал я, чтобы они не расспрашивали, не говорили ничего больше, не комментировали. Сейчас напиться, уколоться, не знаю, что… сдохнуть бы. Почему это так непросто?

– Давай поедим? – спросила Люся, когда Юра уехал, – или Юрку подождём?

– Что?.. – рассеянно переспросил я, взгляну на неё, – как хочешь, давай подождём…

Люся включила телевизор, все каналы говорили о теракте в метро накануне вечером. Я ещё ничего не слышал об этом. На дежурстве ночка выдалась ещё та, а вчерашний день весь из памяти вон. Но Люся уже в курсе, рассказала мне и о четверых погибших и о том, кто взял на себя это злодейство… Ничего нового…

Решение как прозрение, как луч снизошло на меня. Я хочу умереть, и существует самый, что ни на есть достойный мужчины способ. Не спиться или загнать в кровь убойную дозу отравы, а погибнуть в бою. Стать воином, стать мужчиной, не мальчишкой у которого можно отобрать жену и он ничего не сделает с этим…

Я ничего не сказал друзьям. Я не слушал Юрку, который рассказывает, что застал дома только моего отца и тот был странный, даже не удивился его приезду. Я ничего не спросил о Лёле… Я не могу даже думать о ней. Во мне всё омертвело…

Лёля была дома, когда приехал их одногруппник за Алёшкиным паспортом. Кроме паспорта ничего, значит, не надо ему? Что ж, тем лучше, сам придёт, тогда и обговорим всё…

А Лёля спала. Я не спал и, будто боялся, что она сбежит, стерёг её. Она разбила ноги в кровь, когда побежав за Алёшей вчера, потеряла свои шлёпанцы.

Я не могу оставить её, отпустить хотя бы на минуту. Я не поехал на работу сегодня, отзвонившись, кому надо ещё с вечера, моя заместительница выручала меня тысячу раз. Я не могу оставить Лёлю одну.

Она молчит. Я говорю. Она не спорит. Не упрекает больше…

– Зачем ты гналась за ним? Думаешь, он простил бы? – я обработал раны на её ногах, завязал бинтами. – Этого никто не простит. Мы теперь с тобой вместе.

– Да, как соучастники убийства, – ответила она. Взглянула тёмными глазами из-под ресниц. – Шайка.

– Не надо, никто не умер.

Тогда она посмотрела на меня так, будто знает намного больше о происходящем, чем я.

– Лёля, успокойся…

– Кирилл, прошу тебя не говори больше ничего… ничего о Лёне.

Я посмотрел на неё. Что ж, мне же легче. Теперь она моя. Как никогда не была ещё.

Но только жизнь стала, будто угасать в ней с каждым часом. Что мне сделать с этим? Осталось только ждать. Очнётся, молодая.

В воскресенье мы не идём на выборы. Лёлин избирательный участок в их общежитии, но она не поехала. Мы не выходили из дома все дни до понедельника. Зоя Васильевна привезла продукты. Все эти дни я и счастлив и несчастен. Счастлив, потому что мне ни в чём нет отказа, но несчастлив, потому что ни разу за эти дни я не видел у Лёли настоящей улыбки.

В понедельник я должен был пойти на работу. Хотя бы на пару часов. И я с тревогой оставил её. Я опасался, не сделала бы она чего-нибудь с собой…

Но вернувшись, я застал пустую квартиру и понимаю, что Лёля ушла. И не просто вышла. Она ушла совсем.

Она взяла совсем мало вещей. Оставила даже свои духи. Те самые, «Opium» и помаду… Но гитару Алёшкину забрала. Но не оставила для меня ни слова. Ни записки, ни звонка, ничего.

Как, где, мне искать её? Где он? Она может быть только там, где он… Выходит, и меня она любила, пока он был с ней…

Я несколько дней размышлял, искал её в общежитии, где не было ни её, ни его, потом звонил в Н-ск, осторожно расспрашивая родителей. Но Алёши и Лёли не было и в Н-ске. Где же они? Я сходил в «гараж», обнаружил там уютное молодёжное логово, позавидовал даже…

Получается, я завидую всему, что есть у моего сына… В конце-концов, начальник городского УВД, навёл справки для меня и к середине июля я узнал, что Алексей Кириллович Легостаев отправился по контракту в Чечню…

Я всё понял. Но как быстро он сделал это… Ещё через несколько дней нашлась и Лёля, которая напросилась на кафедру Акушерства, акушеркой и ночевала на работе, выходя на улицу только чтобы купить поесть.

Здесь, в десятом роддоме я и нашёл её. Она похудела неимоверно, халат болтается на ней, старомодный с застёжкой на спине, не из этих, из гуманитарной помощи, а из старых, ещё советских. Голые ноги, тапочки на небольшом подъёме, белая шапочка спрятала волосы… Увидев меня, она побледнела, нахмурилась.

– Не надо бояться меня, – сказал я, приближаясь и готовый ловить её, если она вдруг побежит.

Почему мне пришло это в голову? Потому что я искал её почти полтора месяца?

– Я тебя не боюсь, Кирилл, – сказала Лёля, подпуская меня к себе. – Такие, как я ничего не боятся.

Какая-то санитарка неодобрительно оглядела меня с головы до ног, хотя любому ясно, что если я проник сюда, то я не простой гость, но санитарки, как и вахтёрши, так любят командовать… эта не посмела, однако.

– Не надо, Лёля… – поморщился я. – Пойдём, выйдем на улицу, поговорим.

Она смотрит на меня, огромные, тёмные как вечернее небо глаза, качнула головой:

– Идём…

Скамейки вокруг роддома оккупированы молодыми папашами, но мы с ней нашли место. Лёля сняла шапочку с волос, пучок под затылком вот-вот распадётся, торчат шпильки… Я смотрю на её прелестный профиль, как хорошо на него смотреть, когда она смеётся, когда улыбается, когда спит рядом…

– Я знаю, где Алёша, – сказал я, надеясь этим вызвать её интерес к себе.

Она посмотрела на меня ещё более чёрным взглядом:

– Я тоже знаю. Я была… – у неё дёрнулась шея, – была на станции, когда они… Когда он уезжал…

– Как ты успела? – изумился я.

– Я сразу знала, где он. Он мог поступить только так, – она сощурилась от солнца, но больше похоже на то, что она морщится от боли.

Я откинулся спиной на заскорузлые от старой краски доски скамьи.