– Судно у тебя третий день, милый, до этого катетер был…

– Господи… – он закатил глаза, дёрнув губой, и провёл здоровой ладонью по лицу, не глядя на меня.

– Ты что?

– Верх унижения – быть беспомощным, распятым при бывшей жене, – он отвернулся.

Меня огорчили эти слова, но не обращаю внимания, сейчас не время и не место, конечно, говорить о нас… Но мне страшно от его убеждённой суровости. Но даже этот испуг не может победить счастья, что мы справились со смертью, что мы вынырнули из бездны, что он жив и будет теперь жить, и что война закончена и ему некуда будет сбежать…

– Там… Очень страшно было? – спросила я.

– Там? – переспросил он, холодно взглянув на меня. – Здесь страшнее…

И к этим словам я не стала цепляться.

Вечером пришёл Кирилл. Глаза огромные, взволнованные. Лёня даже приподнялся, увидев его. Кирилл, исхудавший за последнее время, обрадованно улыбнулся, просиял даже и протянул руку сыну:

– Ну, здравствуй, герой!

Лёня не сразу, но всё же пожал его руку.

– Да ты сегодня вообще огурец, а, как считаешь, Лёля?

– Уже переводят в палату, – сказала я с гордой радостью.

– Когда?

– Хотели завтра утром, но, похоже, переведут сейчас, места в реанимации нужны, а Лёня выздоравливающий.

Волосы на левом виске и брови у Лёни, ресницы, всё, что было опалено, теперь растёт совсем белого цвета. Я не сразу заметила в его светлых волосах, но с каждым днём это заметнее.

В палате, куда перевели Лёню, ещё пять человек, разного возраста, только один моложе Лёни, ему восемнадцать, остальные старше от тридцати до сорока лет.

Теперь я не могла ночевать здесь. Теперь я должна буду вернуться домой,

но я приходила утром, я проводила здесь по много часов, я помогала и остальным и скоро они все дружно обожали меня, кроме, увы, моего мужа, который по-прежнему смотрел холодно и строго. Но я готова терпеть, я готова ждать, я готова всю жизнь ждать, только бы рядом с тобой.

Осень и учёба давно началась, но я пропускаю. Я предупредила преподавателя Терапии, что я пропущу несколько занятий, вначале это было встречено с высокомерным возмущением, но когда я сказала, что ухаживаю за раненым мужем, отношение изменилось кардинально. Я поняла, что могу прогулять хоть весь цикл.

Работа закончилась тоже, мне пришлось уволиться, так что теперь мои доходы это опять только стипендия в 84 тысячи. Как я понимаю, эта цифра составлена из суммы стоимостей «единого» проездного и общежития за месяц: соответственно 30 и 54 тысячи. Конечно, у меня есть деньги, бабушка Вера, бабушка Таня, дядя Валера присылают мне, но Кирилл настаивает на том, чтобы я не тратила их. Но я и не тратила, я тут скоро месяц, какие траты…

– Почему мама не приходит? – спросил как-то Лёня.

Я почувствовала, как краснею:

– Я до сих пор не сказала, что… что ты был…

– Спасибо, – сказал Лёня, впервые голос звучит чуть мягче, чем всегда. Но потом вдруг, будто спохватившись, спросил: – Но… ты не сказала, чтобы они не волновались за меня или потому что придётся тогда всё сказать?

– Не хочется быть преданной анафеме…

– Придётся рано или поздно. Вы живёте вместе.

– Нет… Мы… не…

Но он оборвал меня:

– Не надо мне ничего рассказывать, я не хочу ничего о вас знать! – скривился Лёня, бледнея.

– Нечего о нас знать. Никакого «нас» нет! – сказала я.

– Я сказал, мне всё равно! И не вздумай рассказывать мне… – его голос холоден и жёсток, впрочем, как всегда с тех пор как он пришёл в себя.

– Не надо сердиться, – тихо сказала я, опуская лицо. Я понимаю, что он болен, я понимаю, что я самый худший враг, но зачем орать на меня при всех этих чужих дядьках и пацане?..

– И знаешь, что, Лёля… ты… не приходи больше. Позвони моим, пусть мама приедет. А ты не приходи и… ему скажи то же.

– Лёня… – тихо, не веря ещё, что услышала это, проговорила я…

– Лёль, – Лёня скривился презрительно или… скорее с отвращением, – иди домой… иди… иди к мужу! Нечего тебе тут делать.

– Лёня, ты мой муж… – пролепетала я.

– Нет, больше не муж. Я с тобой развёлся.

Меня будто по лицу хлестнули, тем более что говорит он это очень отчётливо и достаточно громко. Вся палата замерла от его слов. То-то удивились, поди, думали, как и я, что я Лёнина жена.

Я встала, выпрямившись:

– Хорошо, Алексей, завтра мама приедет, – сказала я. – Про войну сам расскажешь, похвалишься геройством, я только о себе скажу. Выздоравливай!

Я направилась к двери:

– Всем доброго здоровья, кавалеры! – сказала я, обернувшись, прежде чем закрыть за собой дверь.

– Ты чё? Взбесился что ль?

– Ну, ты… и дурак же, паря.

– Такую девку прогнал!

– Была хоть радость, как приходила…

– Так она не твоя жена что ль?!

Это пятеро моих соседей по палате наперебой напустились на меня, едва Лёля вышла из палаты. А я закрыл глаза, зажал рот ладонью, только бы не заорать, не позвать её назад…

Но я заорал, я не выдержал, я рванулся с кровати, чёрт, кто приковал меня здесь, пустите!!!

– Лёля!.. ЛЁЛЯ!… – ору я и рвусь с кровати.

– Да ты чё, дурак, ногу свернёшь, ломать будут!

– Сестра! – ходячие хватают меня, прижимая к кровати, чтобы я не свалился на пол…

Но я кричу, во всё ещё не вполне моё горло:

– Лёля! Лёля!.. ЛЁЛЯ-А-А…

Я зубами вцепился в гипс на руке, рискуя обломать их, но мне всё равно, гипсом я раздавил себе губы и чувствую вкус крови во рту, потом я увижу, что и гипс испачкан кровью. Но это я замечу только завтра…

А сейчас прибегает сестра и скоро, поняв по сбивчивым «показаниям» моих соседей, что у меня нервный припадок, вкалывает мне что-то дурманящее, должно быть сибазон…

Я очнусь уже завтра, когда мама прикоснётся прохладной ладонью к моему лицу.

Мама… мама… а я видел Лёлю во сне…

Я потянулся, чтобы обнять маму. Мама никогда не предаст. Мама никогда не выберет себе другого сына, чтобы его любить вместо меня…

– Что же случилось, Лёня? Ты в аварию попал или что? – растерянно и испуганно проговорила мама, большими серыми глазами глядя на меня, вот-вот и брызнут слёзы. Мамочка…

И не успел я подтвердить мамины слова, как мой сосед выпалил:

– Да вы что, дамочка! Тут военный госпиталь, он герой войны, а не лох тыловой, в аварии попадать!

Что тут началось! Что там моё непоступление в институт, это была не буря. Вот теперь и слёзы, и упрёки, и счастье, что я всё же живой…

На обход пришёл заведующий, Зураб Михайлович, ординаторы, маму на время удалили из палаты.

– А где жена-то? – спросил доктор. – А, коллега?

– Прогнали мы жену, однако, Зураб Михалыч! – отвечает за меня мой бойкий сосед.

Зураб Михайлович смотрит на меня с недоумением:

– Прогна-ал? – протянул он. – Это ты, брат, погорячился. Такие жёны, знаешь… Она тебя с того света две недели вытягивала, слышь, Алексей Кириллыч? По шажочку, по миллиметрику… Не она, уже да-авно отъехал бы. Ничего, – он похлопал меня по здоровой руке. – Обратно позови. Простит. Ссоры, они, только чувства будоражат. Придёт, не волнуйся. Любит тебя, значит, простит. Женщины тем, кого любят, всё прощают. Их заставить себя любить трудно, но если уж… то всё простит. Так что, позови только, прибежит. Ты сейчас на привилегированном положении, героям позволены мелкие слабости…

Добродушный и говорливый пожилой доктор сказал ещё много успокоительных слов…

Я приехала домой на Сущевский вал и первым делом, чтобы не передумать, даже не раздеваясь, сразу прошла в кабинет Кирилла и набрала номер Натальи Аристарховны, втайне надеясь, что она не ответит, и я не решусь позвонить снова.

Но она ответила… Я сказала, что Лёня заболел и лежит в такой-то больнице, что просит её приехать… И что я не могу ухаживать за ним, потому что я теперь жена Кирилла Ивановича. На этих словах я положила трубку, чтобы не слышать недоуменных вопросов, возгласов и всего, что не могло не вырваться у нормальной матери и свекрови…