— Это не займет более трех минут!

— Но послушайте, у вас же сегодня свадьба!

— Ну и что! До церемонии полчаса, а я говорю: три минуты…

— Но что, если нас заметят, господин?

— Я тебя уверяю, сюда никто не придет! Все внизу.

— Но тетушка Эрма…

— Ах, что нам Эрма! Она не преграда нашей любви.

И если бы она не узнала этот голос, если бы она смогла сказать себе, что в комнате Сэрие был слуга или какой-нибудь капустный виконт, если бы только она смогла убедить себя, что Сэрие бы никогда так с ней не поступила, Эрмера не распахнула бы дверь, Эрмера не ворвалась бы туда, содрогаясь от негодования, и не увидела бы руки Эстели в лифе Сэрие, не увидела бы ее испуганных глаз и его взора, замутненного страстью…

Стало очень тихо, и разум покинул Эрмеру.

— Урод, какой же ты урод! — вскричала она чужим голосом, хотя Эстели был прекраснее всех мужчин. — Да как… так со мной поступить! А ты, Сэрие? Сэрие! С-Сэрие! Как ты… как ты вообще… И это после…

Казалось, что она покинула свое тело, и кто-то другой, злой и сильный, овладел им, а сама она вообще сейчас спала в своей постели, и в реальности всего этого не случилось, не было этой ужасной сцены, что развернулась в залитой вечерним солнцем ветлой спальне. С волосами сорвав фату со своей головы, Эрмера скомкала ее и бросила в лицо Эстели, сняла кольцо со своего пальца и бросила на пол, закрыла лицо ладонями, рыдая и не чувствуя, что рыдает… И словно небо обрушилось и тяжестью легло на ее плечи, и словно всякие краски из мира вокруг исчезли, утекли, поблекли…

— Эрмера! — звучал голос Эстели. — Эрмера, ты все не так поняла!

— Я все прекрасно понимаю, понимаю! Я уродина, не дура, слышишь? Я не дура! Но как, как вы могли, после всего того, что я, что я для вас, и для тебя, и для тебя, Сэрие!

Сэрие, в расшнурованном корсаже, с ослепляющей белизной обнаженных грудей, сидела на полу, в окружении воздушных юбок праздничного платья, и тянула к Эрмере свои лилейные руки, а на первом этаже слегка нервные слуги искали жениха и невесту, а в сердце Эрмеры была пустота.

Конечно! Разве могло быть иначе? Разве мог Эстели выбрать уродину, а не красавицу? Разве мог выбрать длинноносую старуху, а не молоденькую нежную фею? Разве мог он, в конце концов, найти в себе достаточно сил, чтобы противиться обаянию, волшебству прекрасной колудньи, которую Эрмера сама привела, сама пустила в их дом? Нет, он не мог. В борьбе с колдовской привлекательностью Сэрие у него не было ни шанса.

Но ее прощение ему это не дарует.

Эстели был рядом с ней, гладил ее плечи, успокаивал. Эрмера взглянула на него, на золотые пуговицы его подвенечного камзола, которые она для него оплатила, на тонкий бархат его перчаток, которые она ему купила, на алмазный медальон на его шее, который она изготовила из своего алмаза у своих ювелиров, и гнев, смешанный с осознанием, закипал в ее душе с новой силой, будто глупая горничная добавила масла во влажный котел.

— Эрмера, Эрмера, больше всего на свете…

Эрмера подняла руку и ударила его. Эстели ахнул и отпрянул, держась за щеку, и в небесных глазах его расцветал шок.

— Ты что, ты же… Ты меня ударила?

— И ударю еще тысячу раз, если ты посмеешь ко мне прикоснуться! Думал, что самый умный, думал, меня обманул, да, Эстели? Ах, Эстели… Да зарастет твой дом мхом и плесенью, да прохудятся твои мешки с зерном, да продашь ты последнюю люстру, чтобы не умереть с голоду! Ни одного корса ты не увидишь больше от алмазной княгини!

— Идиотка! Неужели ты думаешь, что кто-то женится на тебе по любви?

Эрмера зажала уши руками, не желая слышать его, закрыла глаза, боясь увидеть его, и спотыкаясь о белоснежное платье, побежала она прочь, не разбирая дороги. Слуги встречали ее и пытались остановить, спрашивали, но она отталкивала их, пихала острыми локтями, кричала и ревела, словно дикая корова. И до чего же ужасный был день! Как ослепительно сияло солнце на небосводе, будто желая выжечь всему миру глаза, какого уродливого синего цвета было небо, какой мерзкий и промозглый был ветер! Разве так бывает? Разве не должно было небо стать серым и излиться дождем, раз Эрмера рыдала, разве не должен был холод сковать озеро, если ей было так больно и холодно на сердце? Разве так бывает, чтобы в момент, когда тебе так плохо, что хочется умереть, ногтями разорвать свое горло и истечь кровью, за окном все равно сияло солнце, за окном все равно был погожий день? Разве можно грустить под небесами синими, словно глаза Эстели, прекраснейшего из мужчин?

О Горви, какая прекрасная из них выйдет пара, когда Сэрие станет его женой!

Эрмера рыдала так, как и представить не могла, что умеет. Но ее сердце было так холодно, так тверд был ее внутренний стержень, что всего через пару минут слезы кончились, унялась боль в груди. Поднявшись с тахты, вымоченной в ее горе, она подошла к зеркалу, достала вышитый Сэрие платок и стерла им черные разводы туши с щек вместе с остатками пудры, а потом без зазрения совести выбросила платок в мусорное ведро. Предательница! Любой мужчина был готов пасть ее ногам и целовать землю, по которой она прошла, а ей понадобился тот единственный, которого любила Эрма! Предательница, ужасная предательница! Змея, пригретая у самого сердца! Мысли путались в голове.

Эрмера взглянула на себя и вздохнула. А ведь сама учила Сэрие, что никому нельзя верить, говорила ей, что все признания в любви — ложь, и сама же попалась на такую удочку! Как могла она поверить в то, что прекрасный Эстели любит ее? Как могла повестись на сладкие речи, на убеждения в том, что ее длинный нос и покрытое прыщами и мушками сухое лицо кому-то пришлось по вкусу? Глупая женщина поплатилась за свою глупость. Но пусть будет так! Пусть так и остается. Уродина будет работать, будет расширять свой капитал и, возможно, снова отправится на юг, она так давно не путешествовала, а прекрасная женщина будет со своим прекрасным женихом прозябать в нищете, тщетно пытаясь привести в порядок его давно расстроенные дела… Пусть так, пусть так! Жалеть о совершенном все равно не в ее характере. Она выполнила свой долг, придя на помощь умирающей. И должна быть благодарна за то, что не стала женой этого ужасного человека, этого ужасного, бесчестного человека. Да! Все очень хорошо обернулось, очень хорошо для Эрмеры, и ей не больно, нет-нет, ни капельки не больно.

И лишь стоило буре на ее сердце улечься окончательно, лишь стоило ей начать избавлять себя от подвенечного платья, сжигавшего кожу, как в комнату ворвалась Сэрие.

— Пошла вон!

— Умоляю, дайте мне слово! — простонала Сэрие, словно грешница на допросе инквизиции, заламывая руки. — Заклинаю вас, тетушка, дайте слово!

Эрмера встала перед ней и молча кивнула. Что ж! Каждая имеет право объясниться.

— Умоляю, тетушка, постарайтесь мне поверить! Я так этого не хотела, я так не… сперва я думала, что это вежливость, клянусь вам, тетушка! Дайте мне лик Горви, и я поклянусь вам на нем! Я думала, дворяне всегда делают комплименты и обнимают за талию, потом я думала, что это потому, что он мой дядюшка… Если бы я знала, ах, тетушка, если бы я только знала, что он имеет в виду, я бы сразу же… но…

Сердце Эрмеры не дрогнуло, равнодушие было на ее лице. Она глядела на Сэрие, а Сэрие стояла перед ней на коленях и обливалась слезами, и едва могла шевелить языком.

— Потом я думала, что должна вам сказать, но вы были так счастлива, так счастлива! И я поверила, что это только пока он холост, и я подумала, что он прекратит, когда вы поженитесь…

— И ты спала с ним?

— Никогда! Я бы не посмела, о, я бы не посмела! И сегодня я так хотела закричать…

В глазах Эрмеры не было ни капли веры, и что-то оборвалось в сердце Сэрие.

Она бросилась к ней, схватилась за ее руки, уронила голову, и зарыдала, и закричала во все горло, во всю силу своей боли. Почему она не могла ему отказать, почему не сказала тетушке Эрме сразу, почему не было в ней сил отбиваться? Почему она допустила все это, почему позволила ему разрушить то прекрасное чувство, что было между ними, между глупой маленькой воровкой и самой доброй на свете женщиной? Почему, почему же?.. Она не знала ответа, зато знала, что ничего уже не вернуть.