— Ах, как же хорошо! Так хорошо, я готова кричать!
Эрмера покачала головой, но не смогла сдержать улыбку. На сердце было тепло и радостно от этого пронизанного счастьем очаровательного существа, и ей самой уже начинало казаться, что не так уж она и уродлива, не так уж и кривы ее пальцы. Сэрие будто умела заражать своими красотой и молодостью все на свете, все, что ее окружало: и бабушка-экономка стала носить более яркий платок и красную верхнюю юбку, и поварята начали подкручивать усики и чистить манжеты, и в красивом лице Эстели тоже поселилось какое-то тепло, сделало его сапфировые глаза еще яснее, его каштановые локоны еще блестящее. Эрмера не могла нарадоваться на них всех, и на жениха, и на воспитанницу, и с трогательным содроганием в своем холодном сердце дожидалась она того дня, когда им предстояло вернуться в Хрустальную.
— Ах, тетушка Эрма, тетушка Эрма, — приговаривала Сэрие, запуская изящные пальчики в ее редкие волосы и с нежностью их перебирая, заплетая хитроумные косы, — вы будете самой прекрасной невестой во всем Переходном! Вся Хрустальная падет ниц перед вашим очарованием!
— Ах ты льстица, — обиделась Эрмера и ущипнула глупую девочку за бочок, — зачем врешь мне?
— Но я не вру, тетушка! Я вас люблю…
Эрмера смеялась и с непривычной для нее уверенностью глядела в завтрашний день.
Могла ли жизнь быть лучше, могло ли солнце светить ярче? Кажется, впервые в жизни у нее было все, что она могла себе желать, впервые в жизни у нее была семья, и Сэрие беззаботно смеялась рядом с ней, втыкая в волосы фиолетовые вьюночки, а Эстели держал ее пояс и наблюдал за этой игрой, как за игрой их родной дочери, и иногда поправлял кончиком трости ромашковый венок на своей голове. Кругом была безудержная, бессмертная природа, пьянящая буйством красок и палитрой ароматов, а на сердце было тепло, такое невероятное тепло!..
— А скоро ли, тетушка, — спрашивала Сэрие, протягивая ей желтый одуванчиковый венок, — скоро ли я увижу вас в подвенечном платье?
Эрмера глядела на Эстели из-под кокетливо опущенных ресниц и туманно отвечала:
— Скоро…
И он сдержанной, но доброй улыбкой подтверждал эти слова.
Скоро, совсем скоро, как только Хрустальная снова раскроет перед ними свое сиятельное нутро! Когда будут собраны чемоданы, когда Сэрие сложит свои новые прекрасные платья в сумку и долго будет спрашивать, не случится ли с ними что-то в пути, ведь, бедняжка, никогда не ездила в карете. Когда, скрипя колесами, карета потянется по проселочной дороге, и вся деревня выйдет помахать на прощание Сэрие, а Сэрие прилипнет к щелочке в приоткрытом каретном окне и всю дорогу будет наблюдать за пробегающими мимо зелеными холмами и звонкими реками. Когда, наконец, Хрустальная, увенчанная башнями, как оспинами, наполненная дворцами, как струпьями, развернет перед ними свои золотые проспекты, когда дамы и господа, в шляпах и с изящными манерами, остановятся у помпезных магазинов и знаменитых лавок, чтобы пропустить карету госпожи Эрмеры, снимут шляпы, чтобы поприветствовать госпожу Эрмеру, и когда пурпурные двери ее дома откроются перед ними, а слуги отвесят полагающиеся поклоны: вот тогда, да, тогда можно будет начинать готовиться к свадьбе.
Но сперва девочку должен увидеть свет, а она должна понять, что сказка не вечна.
— Будь очень осторожна, — учила Эрмера, пока служанки укладывали золотые локоны Сэрие, — никогда ни с кем никуда не ходи, и не оставайся наедине! Особенно избегай мужчин, особенно симпатичных, нет ничего хуже красавцев…
— А как же Эстели, тетушка?
— Эстели — редкое исключение, подтверждающее правило.
— Как скажете, тетушка…
Эрмера подошла к зеркалу и взяла в руки позолоченный флакон помады.
— Никогда не говори о себе правду, и сама ни единому слову не верь! Не верь признаниям, не верь комплиментам. Там вокруг только ложь, только ложь, гордыня и презрение…
— Зачем тогда мы идем туда, тетушка Эрма?
Эрмера нервно стерла помаду с губ платком и улыбнулась сочувственно:
— Потому что там все приличные люди, дитя.
— Что же это за приличные люди, если им нельзя верить?
— Мудрость приходит со временем, дитя.
— Тогда я не хочу такой мудрости!
Она хотела вырвать из своих золотых волос розовые шелковые розы, подняла для этого изящную руку с невинными сияющими кольцами, но столкнулась взором со своим отражением и не смогла, не смогла разрушить этот образ, очарованная сама же собою. Служанки перешептывались и восхищались своей работой, а Эрмера наблюдала за ней со снисхождением и любовью, и только перебирала в голове все бриллианты из своей коллекции, ища тот, что мог бы подчеркнуть белоснежную лилейную грудь. Когда Сэрие, в своем простом обеденном платье из голубого шелка и воздушного кружева, вышла из дома, то само Солнце, игравшее лучами в стеклянных дворцах Хрустальной, засмущалось и скрылось за облаками, зная, что новое, более яркое светило почтило своим присутствием этот мир. Люди останавливались на улицах, чтобы поглядеть на Сэрие, розы в ее волосах, казалось, ожили и зацвели. Люди кланялись Эрмере и спрашивали, кто ее невероятная спутница, а, услышав, что племянница, изо всех сил старались сдержать сарказм, рвущийся наружу.
Да, они были не похожи, совсем не похожи, и сколь прекрасна была Сэрие, столь отвратительна лицом была Эрмера, сколь изящно лежал крохотный бриллиант на нежном декольте Сэрие, столь нелепо выглядела гроздь алмазов на плечах Эрмеры. Но разве же, разве же было им двоим до этого дело? Разве могла Эрмера думать о своем уродстве, разве могла Сэрие думать о своей красоте? Они видели лишь друг друга, и весь мир, казалось, существовал только для них, только для того, чтобы им было куда пойти, кому представить друг друга. Каждая из них больше всего на свете хотела, чтобы вторая нашла свое счастье, чтобы улыбка никогда не сходила с ее лица, и когда, отбросив шали на узочатые круглые спинки неудобных стульев, они присели на веранду летнего кафе, Сэрие схватила Эрмеру за руки, расцеловала горячо ее пальцы, ее широкие запястья, кружево ее рукавов, и прошептало, дрожа всем цветущим телом, словно садовая роза на ветру:
— Я так счастлива, так счастлива! Это лучший день в моей жизни, лучший, самый лучший, тетушка! Вы ангел, тетушка, вы святая, тетушка, я вас так люблю, тетушка, я и не знала, что можно так любить!
В глазах Эрмеры были благодарные слезы, но она сдерживала их, в груди Эрмеры было желание обнять это наивное существо и никогда не отпускать, но и это она победила; отобрав свои руки, она предложила Сэрие опробовать черный кофе, такой же черный, каким по легенде было сердце Алмазной Княгини, и очень долго хохотала от того, какое забавное личико Сэрие состроила, поразившись горечи.
Сэрие смеялась вместе с ней, хотя знала, что смеются над нею.
— Виконт мне сказал, что я — самое прекрасное творение Горви, что он видел в своей жизни.
— Тот самый виконт, что едва не убил тебя за десять корс и кочан капусты!
— Между нами говоря, тетушка: в кочан я припрятала еще пять корс…
— Талантливая воровка!
— Ах, тетушка! Вы разве не знаете? Воров есть лишь два вида: плохие и непойманные…
Мужчины останавливались у их столика, спрашивали имя прекрасной незнакомки, и каждому Сэрие предлагала угадать. Глядя на розы в ее прическе, они наивно отвечали, что ее зовут Роза, Розочка, Розия, Розиала, и все были осмеяны легкомысленной красавицей, но утешены тем, что теперь ее истинное имя было им известно. Эрмера потешалась вместе с ней и с удовольствием всем рассказывала, что это — дочь ее старшей сестры, и что сама сестра живет в деревне, откуда госпожа Эрмера родом, а девочку отправили в Хрустальную, чтобы вывести в общество; и общество было на полном серьезе готово закидать эту безымянную сестру благодарностями.
— Знаешь, как бы я назвала тебя? — спросила Эрмера, когда кофе был почти испит, а в воздухе повис сладкий полог наступающего вечера.
— Как же тетушка?
— Иерихонская Роза!
