— Что это, тетушка?
— Это растение из пустыни, я видела такое, когда путешествовала. Оно похоже на комок сухой травы, мерзкий и гадкий с виду. Но если опустить его корешками в воду, то через несколько часов оно зацветет, зазеленеет, распустится, короче, оживет, и из уродливого перекати-поля станет прекрасным цветком!
— Тогда я понимаю, почему вы бы назвали меня так, тетушка.
— В самом деле?
— О! Но настоящая Роза здесь вы, моя милая покровительница. Нужно пробраться через шипы, чтобы увидеть прекрасное…
Эрмера обиделась бы на эту лесть, если бы не видела, что девочка совершенно искренна в своих словах.
Вечер настал мягко, незаметно, и голубое высокое небо зарозовело; Эрмера отвела Сэрие домой, где служанки переодели ее в настоящее бальное платье, усыпанное бриллиантами, как и полагается племяннице Алмазной КнягинИ, но Эрмера, взглянув на это, маникюрными ножницами срезала все камни — они были красавице ни к чему. Луна, видя, что ей нет смысла тягаться с красотой Сэрие, не стала являть свой белый лик на ночном небе, и ни одна звезда не мерцала на небесном куполе в эту ночь. Сэрие была сама не своя от переживаний, тысячу раз поправляла платье, сто тысяч раз поправляла прическу, и все спрашивала и спрашивала у Эрмеры, как ей вести себя перед графом, как ей с ним говорить, как разговаривать с гостями, а Эрмера умоляла ее не волноваться, быть собой, не волноваться, улыбаться, не волноваться, держать выше подбородок, не волноваться…
— Пять раз «не волноваться», тетушка!
— Потому что волнением ты все испортишь! У тебя от природы королевские манеры, Сэрие.
— Но как же так, тетушка! Еще вчера я крала, чтобы не умереть с голоду, а сегодня, в тафте и парче, я буду танцевать на балу господина Эстели!
— Глупая ты девочка…
— А вы — добрая тетушка…
Когда они прибыли в дом графа Эстели, вся Хрустальная уже знала о Сэрие и желала на нее посмотреть. Эстели принял невесту и ее племянницу как родных, представил обществу, поцеловал в щеки, и Сэрие оказалась полностью захвачена красотою бала и танцевала до тех пор, пока совсем не выбилась из сил, но и тогда юноши не давали ей продыху; весь город желал с ней оттанцевать! Весь город уже, заочно, любил и обожал Сэрие, знал ее имя, хотел видеть ее за обеденным столом в своем доме и, бедняжка, она даже не успевала отвечать на приглашения, предложения, просьбы…
— Ах, тетушка! Я совсем без сил, — пожаловалась она, упав на диван рядом с Эрмерой, которую за весь вечер пригласили на танец всего пару раз: Эстели и деловые партнеры.
— Что ж! Балы — не отдых. Вот, возьми бутербродик.
— Как же странно, тетушка, — потянула Сэрие, вертя между пальцев крошечный кусочек хлеба, — вроде бы на балу у графа, вроде бы крыша в золоте и ковер на полу, но закуски такие дешевые, ковер такой выцветший, и там, в уголках зала, там осыпалась штукатурка, и я, кажется, даже видела какое-то проросшее внутрь растение…
— Что сказать! Финансовые дела Эстели не в лучшем состоянии.
— Как же так, он же граф…
— А я — простолюдинка! А однако же, погляди, алмазы на моей груди стоят больше, чем весь этот дом!
— Но почему вы женитесь, тетушка?
— Как, почему? Потому что мы любим друг друга!
Этот ответ пришелся Сэрие по душе, и она заулыбалась, зарумянилась, захихикала, и снова спросила, когда же увидит свою дорогую тетушку в свадебном уборе. Эрмера кивнула этому вопросу и собственным мыслям, и сказала себе: а ведь действительно! А ведь самое время заняться подбором ткани, цветов, декораций…
— Люди просто в восторге от малышки Сэрие! — воскликнул Эстели, подходя к ним. — Всего за какой-то день ты стала всеобщей любимицей, а это уже о чем-то говорит.
— Ах, ну что вы, граф, вы мне льстите, не так уж я и…
— Ну, кокетничаешь ты точно как настоящая светская дама! — засмеялся добродушно Эстели. — Неужто женщины и правда впитывают талант к кокетству с молоком матери?
— О нет, дело в атмосфере! Здесь и воздух такой, знаете, возвышенный и эстетичный, и я, вдыхая его, кажется, становлюсь чуточку больше дворянкой… Может потому, что особняк старинный?
— О, да, особняк! Да будет тебе известно, крошка Сэрие, что моя семья живет в Хрустальной еще с самых-пресамых незапамятных времен, еще когда птицы были размером со слонов…
Эрмера улыбнулась и, извинившись, оставила их наедине, но двое были так поглощены разговором, что и не заметили ее исчезновения. Она успела дать пару танцев, перекусить, прогуляться по веранде, укрытой ночным покрывалом, и вернуться в зал, а эти двое все не могли друг от друга оторваться. Не замечая Эрмеры, Эстели предложил Сэрие танец, и та с радостью приняла его предложение, взяла его за руку, и они закружились на выцветшем ковре, прекрасные, молодые, словно мраморные статуи, ожившие по воле Горви. Эрмера наблюдала за ними с улыбкой, и на сердце у нее было тепло. Не было для нее большего счастья, чем видеть радость и удовольствие в их глазах, не было большего удовольствия, чем видеть, как они улыбаются, и, стоя в полутемной нише, наблюдая за ними, она представляла, как через много лет Эстели будет так же танцевать с их дочерью на ее первом балу, как он будет с обожанием глядеть в ее глаза, а она будет немного неловко переступать ножками в алых бальных туфельках, краснеть, улыбаться, задыхаться от восторга и счастья… Ах, какая приятная греза, какая сладкая мечта! Скоро, очень скоро она, Эрмера, нарядится в подвенечное платье, встретит его, Эстели, в белоснежном уборе, и он обнимет ее широкий пояс своими сильными изящными руками, и он поцелует ее тоненькие губы, и его поцелуй будет таким же теплым и сладким, как и его обожающий взгляд!
И он возьмет ее под руку и поведет в центр комнаты, и закружит, как кружит сейчас Сэрие, а сама Сэрие, в каком-нибудь неподдельно-очаровательном платьице, будет стоять в сторонке и плакать от счастья, рыдать от счастья за тетушку Эрму и за графа Эстели, и сколько счастья, сколько радости после того прекрасного дня поселится в их доме! Ах, хорошо, как же хорошо…
Всю дорогу домой Сэрие спала на ее плече, словно младенец, а когда Эрмера, обняв ее под мышками, вела питомицу домой, та прижималась мокрым лбом к ее шее и беспорядочно шептала слова благодарности, признательности, любви… Эрмера думала, что она грезит наяву и шепчет это какому-нибудь молодому юноше с бала, но Сэрие совершенно точно знала, где она и с кем говорит.
Уже следующим утром Эрмера начала подготовку к свадьбе и была полностью ею поглощена. С Сэрие они посетили лучших торговцев тканью в Хрустальной и выбрали самый лучший отрез для подвенечного платья, затем перекусили миндальным печеньем и фруктовым чаем в ароматном кафе, спрятанном от чужих глаз, затем прошлись по всем пристойным ювелирам, выбирая подвески и браслеты, и Эрмера щедро осыпала Сэрие подарками, а та щедро краснела и уверяла, что ей все это не нужно, совершенно, абсолютно точно не нужно, и что же, зачем же это, ведь все то, что она может желать, у нее уже есть, и это, естественно, сама тетушка Эрма, и разве можно хотеть что-то еще?
— А сережки все же еще ни одной красавице не повредили.
— Вы же избалуете меня, тетушка Эрма.
— Да прекрати! Красавицы должны быть чуть-чуть балованными, иначе уродинам не останется ни одного шанса.
Сэрие ничего не ответила, задумавшись над этой фразой, а Эрмера сама не была уверена, что знает, что сказала.
Занятая приготовлениями и работой, она уже не могла, как прежде, много времени проводить с Сэрие, а Сэрие не хотела сидеть и чахнуть дома, ведь все было ей в новинку, все было ей так любопытно и хорошо; к счастью, на помощь пришел Эстели, и Эрмера бесстрашно отпускала Сэрие на прогулки с ним, на балы с ним, на лодочки и скачки с ним, и со всех этих мероприятий Сэрие приносила восторженные рассказы, слезы радости, билетики, засушенные за корсетом цветочки, и, конечно же, благодарные поцелуи, которыми щедро осыпала руки тетушки за ужином, если им доводилось ужинать вместе. Да! Все было совершенно великолепно, прекрасно, восхитительно, замечательно и радостно; и тем больше было удивление Эрмеры, когда однажды утром Сэрие сказала:
