Сэрие держала руки Эрмы и рыдала, и кричала так отчаянно и горько, как тогда, когда ей было суждено умереть под ударами хлыста — и лучше бы она тогда умерла! Лучше бы ее никогда не было в жизни Эрмеры, и та бы вышла замуж за возлюбленного и была бы совершенно счастлива до самого конца своих дней. А Сэрие, а что Сэрие? Какой толк, какой смысл в ее существовании, если она сделала несчастной женщину, которую любила больше всего на свете, если своей демонической красотой она разбила самое прекрасное в Хрустальной сердце, ранила самую чистую душу?
И есть ли смысл говорить «прости»? Есть ли смысл извиняться, объясняться, признаваться во всем и умолять на коленях? К чему целовать ее руки и поливать их слезами, если ничего уже не вернуть, если Эстели и Эрмера уже никогда не поженятся и не будут счастливы, если гости, собравшиеся у озера, уже начали расходиться и разносить весть о сорванной свадьбе Алмазной княгини? Ах, нет! Ни в чем этом нет ни капельки смысла.
Сэрие подняла залитые слезами глаза, и их взоры пересеклись.
— Сэрие…
Сэрие хотела бы многое сказать, но сил в ней хватало лишь на отчаянный крик.
— Сэрие!
И один этот вечер стоил всего, что между ними было!
Эрмера осторожно высвободила свои руки из ее хватки, и Сэрие показалось, что она упадет, но ее поймали; Эрмера держала ее за тонкую талию, другой рукой поддерживая ее голову, и ждала, пока иссякнут ее слезы; Сэрие прижималась к ее телу и молилась, чтобы это были не последние ее объятия в этой жизни.
— Успокойся, Сэрие.
— Ах, тетушка, тетушка…
— Полно, полно, Сэрие.
— Я все разрушила!
— Ничего ты не разрушила, Сэрие.
Рыдания оборвались, и Сэрие распахнула глаза, от шока, кажется, позабыв, как дышать. Эрмера улыбнулась чуть грустной, но твердой улыбкой.
— Успокойся, Сэрие. Я исколесила тридцать два государства и пять морей, я видела королей, императоров и простых смертных, я торговала с Севером и с Востоком… и неужели ты думаешь, Сэрие, что я не узнаю слезы раскаяния?
— Госпожа?
— Когда я увидела тебя впервые, когда ты кричала, истекая кровью, я знала, что так кричит женщина, которая очень хочет жить. Слышала искренность в ее голосе, честность в ее слезах. И сегодня, и сейчас, ты, Сэрие, раскаялась. Эти слезы я узнаю легко. Эти слезы не подделать и самой искусной лгунье.
— Вы меня не ненавидите?
— Я больше не злюсь. Но чтобы я тебя простила, ты должна спокойно рассказать мне, что произошло.
Рассказ Сэрие тронул сердце Эрмеры. Глупая, наивная, молоденькая девочка, она искренне не знала, зачем Эстели трогает ее бедра, почему стремится остаться с ней наедине. Она боялась рассказать Эрмере, потому что не хотела ее ранить, она боялась отказать ему, потому что не умела отказывать мужчине, графу, названному дяде. Она думала, что со свадьбой все прекратится, она не знала, к кому идти за помощью и как себя вести; и сегодня, когда он зашел к ней в комнату, она не думала, зачем, и как же стыдно, ах, как стыдно, щеки словно горят…
В глазах ее было столько искренности, что Эрмера не могла ей не верить. Если бы Сэрие хотела ее обмануть, то, пожалуй, придумала бы историю получше, историю, которая обелила бы ее в чужих глазах. Стала бы она иначе говорить, что просто не знала, как сказать «нет»? Что по собственной воле оставалась с ним и как дура не отталкивала его рук?
— Мы обе с тобой еще должны многому научиться, — говорила Эрмера, вынимая алмазные шпильки из своих волос. — Обе должны прекратить верить.
— Вы верили мне, а я вас подвела.
— Ты маленькая еще, Сэрие. Наивность и красота — плохие союзники для женщины.
— Вы не возненавидите меня?
— Думаю, не в этот раз.
— Ах, ну почему я не родилась юношей? Госпожа Эрмера, если бы я родилась юношей, если бы я была мужчиной, все было бы совсем иначе! Я бросила бы в лицо Эстели перчатку, и сказала бы «сударь, вы подлец», а затем мы бы стрелялись, и с двадцати шагов я поразила бы его прямо в его гнилое сердце!
— Какая была бы потеря.
— А затем, госпожа Эрмера, я работала бы на полях и днем и ночью, чтобы заработать деньги и купить кольцо, и я пришла бы к вам, и вы бы вышли ко мне в своих алмазах, а я бы встала перед вами вот, вот так, на одно колено, достала бы кольцо своими грязными от земли руками, и сказала бы: «госпожа Эрмера, даже если бы вы добыли все алмазы из всех алмазных шахт, ни один бы не смог сравниться с вами по красоте! Умоляю, будьте моей женой». Вот, как я бы сказала.
— И если бы я ответила «да»?
— То вы бы сделали меня самой счастливой… самым счастливым мужчиной на земле.
Эрмера улыбалась, но сказать ей было нечего. Сэрие стояла перед ней на одном колене и прижимала руки к груди.
— Госпожа Эрмера, я вас люблю.
— Ах, глупая девочка.
Сэрие будто обиделась на эти слова, опустила взор; а затем вдруг она оказалась так близко, так близко, что ее дыхание обжигало кожу, и Эрмера почувствовала ее мягкие губы на своих губах.
Никто и никогда не целовал так Эрмеру, никто и никогда не обнимал ее так горячо. Поцелуй Сэрие был со вкусом слез и привкусом боли, поцелуй Сэрие был горячий, неловкий, рваный, как если бы она целовалась впервые в жизни, но было в нем что-то такое, отчего подкашивались ноги, и пустота повисала в голове. Сэрие целовала так горячо, так любяще и страстно, словно вся мировая любовь сосредоточилась в этом поцелуе, и руки ее, слабые и нежные, держали так крепко, словно во что бы то ни стало не хотели отпускать. Эрмера смутилась, растерялась под силой этого поцелуя; а Сэрие остановилась, заглянула в ее глаза, улыбнулась и продолжила целовать, и чувствовалось, что она не может насытиться, не может успокоиться, хочет еще и еще; и Эрмера поняла, что ни один из тех поцелуев, что дарил ей Эстели за тяжелой гардиной, не был поцелуем любви.
— Сэрие, что ты…
— Прогоните меня на улицу, если хотите, отправьте меня в поломойки, если желаете, если я вам неприятна, но молчать, госпожа, молчать я больше не могу!
Так странно было Эрмере, так сладко… Так больно было понимать, что никто и никогда ее не любил, что никому она не была дорога; и в то же время так приятно, так радостно было впервые в жизни чувствовать, что рядом был человек, которому она была нужна и мила, кто хотел целовать ее уродливое лицо и крючковатые пальцы, чьему сердцу она действительно была так дорога!
— И знаете, что я хочу вам сказать, знаете? — шептала Сэрие, не сводя взгляда с ее лица. — Знаете?..
— Откуда же я могу? Ах, у тебя совсем пересохли губы, нужно попросить воды…
— Вы называли меня иерихонской розой! Вы говорили, что я была невзрачной, но расцвела. Но на самом деле, ведь на самом-то деле это вы — сухая колючка, скрывающая в себе прекрасный цветок!
— Ты бредишь, моя милая Сэрие. У тебя жар?
Сэрие улыбалась, не отпускала ее рук, не торопилась уйти. Сэрие было достаточно того, что ее не гонят, что госпожа Эрмера растеряна, но не испугана. И Сэрие была готова долго и упрямо пробиваться к ее сердцу, биться об ее броню, повторять свои клятвы любви и быть рядом до тех пор, пока не дрогнула бы душа госпожи Эрмеры, пока бы та не поверила в искренность и истинность этих странных и, возможно, излишне спонтанно высказанных чувств. Все на свете бы Сэрие отдала за то, чтобы заменить подлого жениха в сердце тетушки, чтобы показать, как сильна и прекрасна ее нежная любовь. Но и Эрмера чувствовала себя иначе, и она понимала, что перемены грядут, и нежные прикосновения белых рук Сэрие будоражили ее кровь, и боли как будто бы не было в ее теле места.
Многое они оставили за собою, но еще большее лежало впереди. Эстели совсем скрылся за пеленой новых чувств и впечатлений, даже его имя не всплывало больше в этом доме. Сэрие хотела встречать с Эрмерой каждое утро, и поэтому неизменно приходила к ее постели, а Эрмера не имела ничего против. Эрмера хотела прогуливаться по душным и пыльным улицам Хрустальной в жаркий полдень, раскрыв над головами узорчатые зонты, а Сэрие была рада возможности побыть вместе. И потерял всякую важность жестокий мир, не особенно милый им обеим, лишилось всякого значения пафосное и озлобленное общество, потеряли всякий смысл страсти и треволнения. Мирно протекала жизнь, недурно шли дела, и столь же легко пали оковы неловких первых прикосновений, столь же привычны стали поцелуи, а иногда до обеда не хотелось вставать с постели. Сэрие была весела, шумна и наивна, Эрмера была строга, осторожна и заботлива, и они дополняли друг друга, и друг в друге они как будто бы нашли то, что, пусть и неосознанно, но искали всю свою недолгую жизнь, и ни одна буря больше не могла взволновать тихую гавань их счастливой жизни.
