Мальчики юркнули под толстое колючее одеяло и тотчас заснули. Набегались за день. И не увидели, что Гурат, младший брат матери, ещё долго сидел, обхватив голову. Шептал, утирая слёзы: "Не спасти тебе детей, Арада. Хоть на Горе спрячь сыновей - найдут".
Проснулся он, едва посветлело небо. Спустился к ручью, наполнил большую флягу. Оступился на вертлявом камешке и начерпал в сапоги холоднющей воды. Стал умываться - кожу оцарапали крупные песчинки. На ладонях кровь ... не к добру это ... Нашёл под рубахой амулеты, пробормотал нужные слова. Ощущение невидимой защиты так и не появилось. Посидеть у воды, что ли. Пусть грустные думы быстрое течение умчит. Засмотрелся на переливчатое взбрыкивание воды.
Вдруг она словно затвердела.
Куском льда стала, пеплом подёрнулась.
Проморгался юноша и ниже нагнулся. Холодом и смертью пахнуло вместо влажной свежести.
Чуть ближе - и навсегда останешься там, в безмолвном небытии ...
Гурат отпрянул, отдышался. Что же это такое? Прямо ходит беда по пятам. Никак не отвязаться. Не помогают сестринские обереги. Покровительство Всеобщего старосты не спасает. Раньше-то Гурату в шахте работать пришлось, таскать в корзине руду, а потом камни в отвалах разбирать. Да потянула его чёрная бездна, охмурила. Забываться стал под землёй. Начудил однажды, чуть под породой напарников не погубил. Услышал голос, который подрубить опоры велел. Приволокли тогда Гурата к старосте, но пожалели. Сестра с ребятишками на шее, молодость, праведность. Отправили отары пасти. Но и тут он позволил себя подмять.
Случилось это как раз после памятного пожара. Подвывая от страха перед наказанием - виданное ли дело, в Роще Предков самовольничать - племяшки ему в колени ткнулись. Повинились.
- Дядюшка Гурат, что теперь будет? - хлюпая обильно текущим носом, спросил замухрышка Байру.
Хотел было по затылку треснуть, да замерла рука, опустилась ласково на виноватые вихры.
- Принять наказание нужно. Правило есть такое.
- Дядя, а наказание-то ... пороть прилюдно?..
Задумался Гурат. Порки боятся ... Да он бы сам отвёл к Всеобщему негодников. Чтобы через содранную кожу на спине поняли и потом детей своих научили. Нельзя бездумным баловством мир коверкать. Таким он уж создан, башенкой из камней: один вытащишь - все повалятся. Дали покойнику обратно в жизнь ступить - чуть подворья не сгорели. За такое могут и головы потребовать. Представил юноша суд, сестру, захлёбывающуюся горем. Руки колдунов над светлыми кудряшками ... И серый прах, в который превратятся маленькие шалуны ... Нет!
- Хватит ныть. Ждать нужно. Молчать.
Молчать ... Это было труднее всего. Особенно когда второй пастух, его друг с детских лет, утром обнаружил, что не может двинуть рукой. На ней вспух багровый пузырь, потом прорвался зловонным гноем. Чёрная язва. До подворий, до Города - полдня пути. Да и что сделают те же колдуны? Испепелят, чтобы зараза дальше не пошла. Доморощенные знахарки, конечно, не откажут. Да нет среди них такой умелой, как свекровь сестры Арады. Но померла старуха. Молча развёл Гурат огромный костёр, накалил добела тесак. Молча кинул потом в огонь отрубленную руку несчастного.
Ни слова не произнёс, когда невиданная по размеру саранча пала тучей на поля и луга, опустошила их.
Не пошёл к Всеобщему старосте, когда узнал, что кишит молодое зерно мельчайшими червями и что батрацкие подворья ожидает голод. А того, кто не удержится и поест хлеба из поражённых злаков, подкараулит Серая немощь.
Прятал от людей глаза, помогая чистить пруды от раздутой дохлой рыбы. Собирал огромными решетами ряску, всю сплошь в ядовитой плесени, и молчал.
По ночам не мог уснуть и думал возле стынущего костровища: неужели от детской шалости сдвинулась незыблемая мировая ось? Хлынули несчастья из разрушенной плотины вековых Правил? И поступи он по закону - отдай детей на верную смерть - не пришлось бы городским колдунам дневать и ночевать на подворьях? Может, Правила нарушены не с их, батрацкой, стороны? А наоборот, там, за громадными городскими воротами?..
А мальчишки-то давно всё забыли. Храни их Предки ...
Наверху, у пастушьего стана, увидел запряжённую лошадь однорукого напарника. Его сын возился с телегой, тихо переговаривался с Арадой. Ребятишки радостно шныряли возле них. Вот же неспокойная у него сестрица. Не удержалась, прибежала детей потискать. Выросли уже, а она их всё за младенцев держит. Подошёл поближе, глянул на лицо Арады, словно пылью запорошенное, и понял: вот и догнала судьба. Не удалось отмолчаться.
Глава вторая
Без мальчишек в избе пусто. Не хватает бревенчатым стенам крика и шума. Очень они теперь старческие морщины напоминают - грустные и одинокие. Из кадушки с тестом сдобный запах. Да что толку, если под ногами никто не вертится, не теребит материнский передник - скоро ли хлебы в печь сажать будешь? Тишина такая, что слышно, как ветер в саду яблоневые листья перебирает, как шлёпаются спелые плоды в траву. Где же заговорённый от тоски рушник? С жёлтыми птицами на зелёной траве? Свекровушка, ушедшая к Предкам три года назад, советовала: как зайдёшься в маете, умойся да оботрись рушником. Сразу полегчает. Только тосковать некогда было. Сначала ребятишки пошли: один, другой, третий. Близняшками за праведность вознаграждена была. Потом хозяйство вдовье, общинные работы. Хорошо, младший брат помогал. Как сгинул вслед за матерью от Серой немощи муж, впрягся Гурат в сестрино хозяйство. Предупреждали её, что так и будет - раннее вдовство да многотрудная жизнь. Да где было внять советам ... Любовь дурманила, манила. И словно запахло в избе праздничным хороводом - дымком, разгорячёнными молодыми телами, клейкой весенней листвой ...
