И смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим, —
Кто был ничем, тот станет всем.
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Никто не даст нам избавленья:
Ни бог, ни царь и не герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой,
Отвоевать своё добро, —
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо!
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Лишь мы, работники всемирной,
Великой армии труда,
Владеть землёй имеем право,
Но паразиты – никогда!
И если гром великий грянет
Над сворой псов и палачей, —
Для нас всё так же солнце станет
Сиять огнём своих лучей.
Это есть наш последний
И решительный бой;
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
(Официальный гимн РСФСР 1918—1944 гг.)
– Ох, скоты! – вопила полная, крепкая дама, размахивая руками. – Что вы творите, свиньи?! Да будьте вы прокляты, черти окаянные!
– Мама, – послышался неуверенный детский шепоток, – теперь мы будем прокляты?
– Тише, Аглая, – надломленным голосом ответила женщина, уводя дочку от места стройки, – незачем хорошей девочке говорить такие вещи. Господь, он всё видит. Он не допустит, чтобы страдали невинные люди.
– А те, кто виновен, пострадает?
– Аглая! – Женщина одёрнула девочку, но потом быстрыми, резкими движениями погладила её по голове. – Всё будет хорошо.
– Не хочу, чтобы было хорошо. Пусть виновные будут наказаны.
– Тише, Аглая!
Мать, крепко державшая ребёнка за руку, стала отдаляться от толпы зевак. Люди галдели и возмущались, часто переходя на крики и нецензурную брань. Деревенский покой был бесповоротно нарушен.
– Разрушим старый мир и на его костях построим новый! – раздался возглас со стороны «виновных».
***
– Слав! Слав, ты меня слышишь?!
Чья-то грубая и тяжёлая ладонь ударила меня по лицу несколько раз.
– Что ж ты его так лупишь, окаянный! А ну, подвинься!
Бабушка аккуратно опустилась на диван возле меня и легонько погладила по лицу. Я чувствовал бессилие, всё тело будто налилось свинцом, а веки, словно намагниченные, никак не хотели подниматься.
– Славушка, милый, – тихо позвала бабушка, – ты меня слышишь?
Всё ещё не открыв глаза, но хорошо расценивая обстановку вокруг, я кивнул. Хоть и лёжа, но я чувствовал головокружение и тошноту.
– Ему нужно поспать, – раздался голос Кости. – Не переживайте, Анна Петровна, это просто угар, завтра ему станет лучше.
– Как же так, – вздохнула бабушка, – не уследила.
– Не вините себя. Он же горожанин, сами говорили, что хлюпик…
– Что случилось? – изнемогая от жажды, еле разлепив губы, проговорил я.
– Как у нас говорят, – бодро ответил Костя, – жара надышался! Ничего, – парень присел возле меня на корточки и по-приятельски потрепал по плечу, – к завтрашнему дню оклемаешься. Только запомни, в следующий раз не одевайся в парной, для этого предбанник есть.
«В следующий раз» – слова соседа эхом отозвались в мозгу. Воспоминания обрушились на меня смертоносной лавиной, угрожающей лишить рассудка. Какой ещё следующий раз?! Ноги моей не будет в этом адовом пристанище – бане!
Я соскочил с дивана, озираясь по сторонам и опрометчиво завопил о чертях и барабашках – или кто там ещё бывает из нечисти? – и при этом старался жестами показать, что происходило в тот злополучный момент в бане. Бабушка с Костей слушали меня, не перебивая, а я в это время размахивал руками, уже стоя на диване, будто намереваясь отгородиться ото всех. Или убедить пожилую родственницу и соседа в моей полной неадекватности.
– Эта тварь долбилась ко мне, а я даже видеть её не видел! – не мог успокоиться я. – А послушали бы вы как она вопила! Я даже в самых кошмарных фильмах не слышал такого воя! – мой взгляд переметнулся на Костю. – А ты вообще пообещал, что я смогу отсюда уехать, а я не смогу! И никто не сможет!
Костя скорчил гримасу, давая понять, что никаких обещаний-то не было, потом развернулся и вышел прочь из помещения. Бабушка хваталась то за голову, то за сердце, но я никак не мог угомониться, чтобы поберечь её чувства. Во мне кричал страх, детский, по-настоящему лютый страх.
– Так, приятель, – Костя вернулся с кружкой в руках, – на-ка выпей. Полегчает.
Я схватил тару с мутной жидкостью и залпом её осушил, поздно сообразив, что это никакая не вода. Во рту остался кислый привкус, а горло мигом согрелось от градуса.
– Что это? – буркнул я, закашлявшись.
– Брага.
Спустя каких-то десять минут я лежал, растянувшись на диване, и несказанно счастливый улыбался во все тридцать два зуба. Люстра на потолке вытанцовывала вальс, а бабушка с Костей бурно о чём-то спорили. Слышал, как бабушка что-то говорила о расплясавшихся бесах, а сосед что-то о трещинах в моей психике. Мне не хотелось вникать в детали той дискуссии, потому что люстра зазывала отправиться в пляс в качестве её кавалера. Я игриво согласился. Дальнейший разговор этих двоих отзывался гулким бубнежом, я почувствовал, как сон навалился всей силой и провалился в темноту.
***
Утро нового дня встретило меня головной болью и засухой похлеще, чем в Сахаре. Проснулся я на том же диване, видимо бабушка не захотела меня тревожить. Или Костя отказался тащить в спальню…
– Я чай с травами заварила, – осторожно, словно человек боящийся спугнуть трусливого кролика, выглядывая с кухни, проговорила бабушка. – Давай попьём вместе.
– Конечно, – потирая глаза и зевая, согласился я.
Бабушка тут же вернулась на кухню и загромыхала черепками. Я опустил босые ноги на крашенный, деревянный пол и, почувствовав прохладу, тяжело вздохнул. Вспомнить, что конкретно произошло в бане, удавалось уже с трудом. По прошествии ночи странность от случившегося выцвела, и теперь мой страх казался простым ребячеством. Но в душе меня всё же терзали опасения и беспокойства.
– Прости, Ба, – держа уже вторую кружку чая, невнятно пробормотал я, – я столько всего наговорил…
– Да что ты, внучек! – Бабушка всплеснула руками и понимающе посмотрела на меня. – Незачем тебе просить прощения. С угара-то оно вон как бывает… Главное, что ты отутовел.
Я хотел было продолжить разговор, но громкий звук барабанной дроби по окну заставил меня прикусить язык и подпрыгнуть на месте. Костя снаружи размахивал каким-то инструментом – скорее всего для починки фундамента – и зазывал меня выйти. Я почувствовал облегчение, увидев его лицо за стеклом, но, похоже, этим утром меня одолевало не только похмелье. Страх всё же никуда не ушёл, а просто спрятался, дожидаясь подходящего момента вновь встретиться со мной лицом к лицу.
Работа на солнцепёке выматывала. Нас не спасали ни завязанные на головах футболки, до этого обильно пропитанные потом, ни колодезная вода. Костя с важностью какого-нибудь зажравшегося чиновника показывал мне, как замешивать раствор из песка и цемента, учил правильно вкапывать усиливающие конструкции и демонстративно складывал руки на груди, контролируя, правильно ли я заливаю щели в фундаменте. От этой показухи с заунывной беседой об умениях в хозяйстве меня спасла Катюха.
– Привет, мелочь! – поздоровался я, подбегая к девчушке. Та по обыкновению встретила меня сведёнными вместе бровями и наморщенным лбом.
