– Вот это мне нравится куда больше, чем предыдущие.

Я повторил про себя эту песню и, убедившись, что запомнил каждое её слово, решил поговорить на более досужие темы и перевел наш разговор в совершенно иное русло. До заката мы чесали языками на совершенно пустяковые темы, пересказывать которые я не стану хотя бы по той причине, что они попросту не отложились в моей памяти.

К вечеру мы добрались до леса святого Августина, который был назван так потому, что в былые времена ныне канонизированный отшельник вел здесь затворнический образ жизни и вышел в мир лишь тогда, когда Господь обратился к своему слуге и наставил его нести людям Божье знание и, соответственно, свет.

Ночь обещала быть теплой, и мы с профессором Чайкой разбили небольшой лагерь близ дороги, запалили костерок и готовились отужинать добытым мной зайцем. Жир шипел, стекая в огонь, и россыпи золотых искр медленно поднимались к темному небу. В быту Генрих оказался столь же комфортным человеком, сколь и в общении. Иначе говоря, Чайка не мешал мне обустраивать лагерь.

– Скажи, друг мой, – глядя, как я ломаю об колено сухие ветви, обратился ко мне Чайка, – ты же едешь в Огневские земли по долгу службы?

– Все именно так.

– Но какого рожна ты тратишь время на болтовню со мной? Разве не должен ты загонять своего коня, дабы быстрее ветра и в кратчайшие сроки передать послание? Так сказать, волю короля.

– Я еду по весьма деликатному делу, – ответил я своему приятелю. – У меня нет никакого желания сообщать господину, имя которого в тайне, информацию, которая его сокрушит. Пусть лучше он узнает сию скорбную весть от кого-то другого, нежели от меня.

– Иными словами, ты боишься порки.

– А кто ее не боится?

– Резонно… – Генрих уселся на овчину и, подперев спиной массивный ствол дерева, вырванный из земли не то бурей, не то гневом Господним, отхлебнул из своего бурдюка и поморщился, затем отхлебнул еще и протянул свое снадобье мне. – Угостись, дорогой мой.

Не имея свойства отказываться от предложений залить за воротник, я с радостью угостился напитком, который оказался не чем иным, как водкой с перцем. Из глаз непроизвольно потекли слезы, но вместе с ними по телу растеклось блаженное тепло.

Уплетая зайчатину и прикладываясь к бурдюку Чайки, я и заметить не успел, как наши языки развязались и под пение ночных птиц мы стали травить разного рода байки и каждую из них Чайка так или иначе сводил к своему любимому поэту.

– Ты говоришь, что всякий боится смерти. Говоришь ведь? – щеки Генриха пылали, взгляд, еще днем сосредоточенный, стал мутным и рассеянным. – Говорил же?

– Совершенно верно, но я говорил о порке. Я имел честь общаться с одним ландскнехтом, и тот рассказал, что перед боем каждый без исключения боец, будь то рыцарь из знатных или же алебардист из ополчения… – я попытался подыскать слова помягче, но тщетно. – Серут дальше, чем видят.

– Все верно, – поддержал меня Генрих. – Так оно и есть. Я хоть в бою и не был, но тоже это слышал. Бояться смерти свойственно даже тем, кто уже был гостем чертогов забвения.

– Каких чертогов?

– Тех, куда уходят умершие после… того, как отживут свою земную жизнь.

– И что, много тех, кто вернулся из этих чертогов?

– Есть несколько…

– Дай угадаю, – я выпил еще и, утерев с щек слезы, не то захохотал, не то закашлялся: – Ты же про своего Снегиря, так?

– Все верно! – Генрих Чайка принял вид благородный и, даже несмотря на то, что уже изрядно захмелел, задумчиво морщил лоб, словно собираясь открыть мне одну из тех тайн, что Господь оберегает от людей. – Знаешь ли ты, друг мой, что Ян Снегирь умер дважды?

– Нет, не знаю. И, признаться, не думаю, что готов в это поверить.

– И тем не менее тебе придется.

– В таком случае выкладывай.

– Э, нет. Не все так просто. Слыхал ли ты историю об игре в три болта?

– Бабушка рассказывала мне такую, но когда это было?

– Сюжет в общих чертах тебе известен?

– В общих – да.

– Так вот, бытует мнение, что героем сей истории был Ян Снегирь, – довольно процедил Генрих. – Я написал прекраснейший материал для лекции, и мои коллеги из университета согласились, что я изложил мысль вполне разумно. Хочешь ли ты выслушать её?

– Нет, – честно ответил я, – мне интересно лишь то, почему мальчик Волдо стал вдруг Яном.

– А почему бы и нет?

– Как так, почему бы и нет? Меня зовут Волкером, но я даже при всем желании не стану вдруг… Карлом, да. Груша не станет яблоней. – Мои рассуждения забавляли.

Мой собеседник раскраснелся пуще прежнего и, кое-как поднявшись на ноги, продекламировал, размахивая при этом руками: – Ты, ограниченный пес на привязи короля, слыхал ли о том, что человек может взять себе любое имя? Любое, слышишь меня!

– Но груша не станет яблоней.

– А такой балбес, как ты, никогда не станет умнее! Это называется псевдонимом!

– Ты хочешь сказать, что Волдо вырос и сменил имя?

– Именно так, и я костьми лягу, дабы доказать, что именно так оно и было!

– Бред какой-то, – с умным видом парировал я и вновь напомнил про грушу. Я прекрасно понимал, что Генрих изрядно набрался и благоразумнее было бы заткнуться, дабы не доводить человека до истерики, но я не мог остановиться, ибо сам был не трезвее профессора.

– Ты разочаровал меня, молодой человек, – усаживаясь на прежнее место, сообщил он и, махнув рукой, отвернулся. – Хороших вам снов.

Чайка закутался в плащ и, уже отходя ко сну, проворчал:

– Хотя я надеюсь, что тебе будут сниться кошмары.

Он захрапел, а я, лежа под усыпанным звездами небосклоном, думал о сказанном моим спутником и, вспомнив как следует историю про Волдо, был вынужден согласиться с Чайкой. Усталость сделала свое дело, и твой покорный слуга отправился в страну снов вслед за пожилым преподавателем златоградского университета.

Война покинула окрестности Алого Креста, лишь полностью выпотрошив эти забытые Богом земли на востоке Гриммштайна. Уходя, войска Трефов оставляли позади себя разоренные селения, сожженные города. Ветра срывали с земли клубы пепла, и каждому было ясно: еще не скоро в этих полях вновь заколосится рожь. Крестовское герцогство прозвали Грошевыми землями, ибо взять с них было более нечего.

Война, как говорили старожилы, справедлива к каждой своей жертве. Приходя, она забирает что-то у каждого, действует безжалостно и является великим уравнителем. Война, как говорили старожилы, – сука во время гона, а за ней бродят три её верных кобеля: голод, болезнь и смерть.

Волдо смотрел, как по большой дороге в сторону их села идет, понуро опустив голову, тощая кобыла, запряженная в телегу. На телеге с вожжами в руках стоял парень в драной кольчуге, которую он, скорее всего, стащил с валявшегося в канаве мертвеца. Подобным в Грошевых землях никого уже не удивить. Парня звали Лотаром. Копна рыжих волос вздымалась вверх всякий раз, когда колесо телеги наезжало на кочку. Сквозь стоящую столбом пыль появились четверо всадников, равнодушно взирающих с седел на ручей, задорно журчащий своими водами, на лес, до которого было полдня пути пешим шагом. Один из них – Сик, разглядывал древко копья и рисовал наконечником невидимые узоры впереди головы своего белого в яблоках скакуна. «В лесу живет олень, – подумал он. – Жили до войны, вдруг и сейчас вернулся в родные места?» Он предпочитал не смотреть на жителей села, в которое их отправил отец. Предпочитал не думать об этом. Его младший брат Лотар и старший Гуннар были рядом, но большой братской любви он к ним не питал, скорее чувствовал себя в безопасности, держась рядом с ними.

Гуннар с интересом наблюдал за Лотаром и не понимал, в кого тот вырос таким… «Мерзавцем», – подумал он, наконец подобрав подходящее слово.

Люди их отца – двое верзил, молчали. Они были для верности, но особой нужды сыновья Хладвига в охранниках не испытывали.