Я РОДИЛСЯ ПОД КРАСНО-ЗЛОВЕЩЕЙ ЗВЕЗДОЙ ГОСУДАРСТВА!

Я РОДИЛСЯ ПОД ОСТРЫМ ПРИСМОТРОМ НАЧАЛЬСТВЕННЫХ ГЛАЗ,

Я РОДИЛСЯ ПОД СТУК ОЗАБОЧЕННО-СКУЧНОЙ ПЕЧАТИ.

ПО РОССИИ КАТИЛСЯ БЕССМЕРТНОГО «ЯБЛОЧКА» ПЛЯС,

А В ТАКИЕ ЭПОХИ РОЖДАЮТСЯ ЛЮДИ НЕКСТАТИ.

Я РОДИЛСЯ ПРИ ШЕЛЕСТЕ СПРАВОК, АНКЕТ, ПАСПОРТОВ,

В ГРОМЫХАНИИ МИТИНГОВ, СЪЕЗДОВ, АВРАЛОВ И СЛЁТОВ,

Я РОДИЛСЯ ПОД ГУЛКИЙ ОБВАЛ МИРОВЫХ КАТАСТРОФ,

КОГДА СХОДИТ СО СЦЕНЫ КУЛЬТУРА, СВОЁ ОТРАБОТАВ.

ТОЛЬКО ЗВЁЗДЫ ОСТАВЬ. РАЗЛЮБИЛ Я ТОРЖЕСТВЕННЫЙ СТИЛЬ.

КТО ОТВЕТИТ, ЗАЧЕМ ЭТИ ЗВЁЗДЫ НА НЕБО ВСХОДИЛИ?

ПО ВСЕЛЕННОЙ КУДА-ТО ПЛЫВЁТ СЕРЕБРИСТАЯ ПЫЛЬ,

И КАКОЕ ЕЙ ДЕЛО ДО НАС – ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПЫЛИ.

Я ЕЩЁ УЦЕЛЕЛ, ЕЩЁ ЖИЗНЬ МОЮ ПРАЗДНУЮ Я

И СТОЮ НА ХОЛОДНОМ ВЕТРУ МИРОВОГО ВОКЗАЛА,

А ЗВЕЗДА, ЧТО ПЛЫЛА НАДО МНОЙ, – НЕ ТВОЯ, НЕ МОЯ, —

РАЗВЕ ТОЛЬКО МОРОЗНЫЙ УЗОР НА СТЕКЛЕ ВЫРЕЗАЛА.

ОТТОГО Я НА ЗВЁЗДЫ СМОТРЕТЬ РАЗУЧИЛСЯ СОВСЕМ.

ПУСТЬ ТАМ ЧТО-ТО СВЕРКАЕТ ВВЕРХУ, НАДО МНОЙ ЛЕДЕНЕЯ, —

МНЕ БЫ ДРУЖЕСКИЙ ВЗГЛЯД ДА ОЧАГ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.

ЧЕМ БЛИЖЕ К НЕБУ – КАК ДЕЛЬВИГ ГОВАРИВАЛ, – ТЕМ ХОЛОДНЕЕ.

Я слышал, как он читает его своим трагическим голосом с легкой картавостью. Надо понять, что все это написано при глубокой советской власти, при опущенном с лязгом железном занавесе. Поэтому риторика, лексика, образность – вся она родом из той, уже отошедшей эпохи.

Чтобы завершить ряд лучших поэтов второй волны эмиграции, надо еще упомянуть, пожалуй, Дмитрия Кленовского. Очень культурно, очень вылизано, очень изящно слагающий стихи и абсолютно все понимающий про просодию.

Дмитрий Кленовский (его настоящая фамилия Крачковский) – выпускник Царскосельской гимназии и знакомый Гумилева – был инженером, жил в Детском Селе (ныне город Пушкин), затем перебрался в Ленинград, а после почел за благо уйти вместе с немцами. Жил он в германской провинции, никого не видел, занимался только перепиской и посылал в журнал свои стихи. Если когда-нибудь перед вами встанет выбор: пойти в кино или почитать Кленовского – пойдите в кино.

Coffee break

…бывает судьба народа, а бывает судьба части народа. Это часть народа называется эмиграцией…

…вторую волну я ругаю не по каким-то причинам, я ее даже и не ругаю, просто говорю: «Ну не было гениев». Но судьбы этих людей куда драматичней их способностей.

…«Из-под копыт лошади в передок летели мерзлые глудки», – говорит Бунин. Так вот есть такие «глудки», к которым стремится русский человек на чужбине. Поэтому издательства, поэтому журналы, поэтому радио, кружки, салоны и т. д. Это потребность снова окружить себя языком, внутриклеточной жидкостью народа. Иначе сложно.

…мой сын, который покинул Россию в трехлетнем возрасте, однажды почувствовал, что энтропия отсутствия русской речи может его разнести. Он испугался того, что перестанет быть русским, потому что быть русским – роскошь. Это понимаешь только в разреженной атмосфере.

…Единственный совет, который я могу дать, – это тот совет, которым заканчивает одну из своих телепередач Ираклий Луарсабович Андроников: «Если любишь музыку – люби ее». У всех все совершенно конкретно. Никогда не понимаешь, в каком возрасте ты вдруг услышишь себя – есть вещь самая индивидуальная.

Эссе

Сергей Гандлевский

Сто лет и семь струн: век Александра Галича

Году в 1984-м друзья-эмигранты купили вскладчину и прислали мне с оказией кассетный магнитофон «Sanyo». Я смотрел на него с трепетом, с каким, быть может, Акакий Акакиевич взирал на свою обнову, и, дождавшись первой же «свободной» десятки (за точность суммы, необходимой для проезда из одной столицы в другую, уже не поручусь), отправился в Ленинград к моему приятелю – поэту Алексею Шельваху, чьи строки я с признательностью помню и по сей день:

ВОТ ЛЕГЛИ В ЗАТЫЛОК НА ПОДУШКУ,

КАК СОЛДАТЫ ДРЕВНЕГО ЕГИПТА.

СПИ, ДРУЖОК, И НЕ БУДИ ПОДРУЖКУ

ДО УТРА, ДО РАДИО, ДО ГИМНА.

Но в тот раз я не ехал беспробудно пить с ленинградскими друзьями и знакомыми, читая друг другу наперебой наши древнеегипетские вирши, – иначе я бы не взял с собой японский агрегат. У моего путешествия была сверхзадача: Алексей Шельвах не только талантливый поэт, но и обладатель большой коллекции магнитофонных записей авторских песен – они-то меня и интересовали, в особенности – Александр Галич.

Мне в ту пору недавно стукнуло тридцать, и расклад моих вкусов применительно к помянутому жанру был таков (сейчас он, разумеется, утратил прежнюю категоричность). Окуджаву я считал советским сентименталистом с упором на эпитет «советский» и даже выдумал складную, как мне тогда казалось, теорию, что смена формаций официального искусства в СССР пародийным образом воспроизводила историю искусства мирового, но, стреноженная идеологией, безнадежно запаздывала, повторяя давно пройденное. Сталинский классицизм («первым делом самолеты, ну а девушки – потом») сменялся сентиментализмом оттепели с последующим романтизмом («Я уехала в знойные степи, ты ушёл на разведку в тайгу…») и, наконец, «дорастал» до рахитичного реализма, в лучшем случае с кукишем в кармане. Теория как теория. Подобные умозрения могут быть более или менее убедительны и стройны, если бы не одно обстоятельство: стройность не в природе вещей. «Если факты противоречат моей теории, тем хуже для фактов», – сказал, как отрезал, Гегель.

Дело прошлое. И сейчас я под настроение могу с утра до ночи напевать:

ГЛАЗА, СЛОВНО НЕБА ОСЕННЕГО СВОД,

И НЕТ В ЭТОМ НЕБЕ ОГНЯ,

И ДАВИТ МЕНЯ ЭТО НЕБО И ГНЕТ —

ВОТ ТАК ОНА ЛЮБИТ МЕНЯ…

Владимира Высоцкого в нашей компании ценили за огромный, стихийный дар, непостижимое умение пробуксовывать на согласных звуках и неподдельный кураж, позволяющий пропускать мимо ушей невнятные по смыслу строки, вроде «на братских могилах не ставят крестов, но разве от этого легче?!»

Но первенство в нашем дружеском кругу, для нас-то с Сопровским бесспорное, принадлежало Александру Галичу. Скромность побоку: львиная доля ценных сведений и вообще учености почерпнута мной у Сопровского, но знакомством с Галичем мой талантливый товарищ обязан мне.

И лет пять прошли под семиструнку Александра Галича. Мы с женой, как это нередко случается в начале семейной жизни, еле сводили концы с концами и подрабатывали, надписывая адреса на конвертах свадебного фотоателье со снимками церемонии бракосочетания. Делали мы эту механическую работу на даче из ночи в ночь с включенным магнитофоном. И знали Галича на зубок, как многократно виденный фильм или спектакль – с артистичными байками, с покашливанием Александра Аркадьевича, заядлого курильщика, с предвкушением взрывов застольного смеха в наиболее уморительных и рискованных местах, поскольку концерты обычно происходили в домашних условиях.

Ночь, писанина, от которой затекает рука, барственный баритон, хмель крамолы, глухой стук падающих за окном яблок…

Кстати, сильная театральная составляющая песнопений Галича (он был смолоду и актером) отмечалась не раз. «Поэт открыл, в сущности, новый жанр, которому и названия еще не придумано: песню-спектакль, а то и песню-сценарий. Этот жанр особо впору приходится по-домашнему бытующей культуре», – писал критик Лев Венцов, а Андрей Синявский назвал свою статью о барде попросту – «Театр Галича».

У нас с Сопровским возникла гипотеза, что Александр Галич был в поэзии одним из «кроманьонцев» задом наперед – связующим звеном между Россией утраченной и советской, неандертальской.

В конце 80-х – начале 90-х годов площади больших городов СССР как-то внезапно заполнились толпами людей с осмысленными лицами! И хотя Александр Галич к тому времени уже почти полтора десятилетия покоился на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, в этом новом хорошем выражении здешних лиц была и его заслуга.

Какие-то произведения Галича, уверен, останутся в литературе, «доколь в подлунном мире» и т. д. Скажем, гениальная готическая баллада «Королева материка»: ветвистое эпическое повествование о царстве нежити за Полярным кругом с фантасмагорическим карнавальным шествием в финале – этакий инфернальный Феллини!