Проснулся я в совершеннейшей тьме, но скачком: меня подбросило. По дому кто-то бегал в тяжелых чеботах. Слышался нечеловеческий трехэтажный мат. Кто-то что-то тащил и ронял. Я схватил часы – вижу: половина шестого. Я даже не сообразил, как мало проспал. Первая моя мысль: «Суки! Добрались до нашего Моршена!..» Я натянул портки, криво застегнул рубашку, трусливо приоткрыл дверь – и увидел, что по дому, коленями врозь, перли Моршен, его жена – огромная такая бабища – и их сын. В половине шестого утра они тащили что-то наподобие дула от старинной петровской пушки.

Я спросил: «Помогать?»

Он ответил: «Идите на *уй. Трубы прорвало в подвале».

Я говорю: «Тогда я до завтрака сплю». И рухнул дальше.

Утром все было хорошо: он намазывал мне на тост масло и мед, поил меня чудным горным чаем, и все было в порядке. Перед отъездом я успел записать еще одно стихотворение, которое кажется мне очень и очень характерным. Это как бы такое подведение филолого-философского основания под разрыв с отчизной.

ПОСЛАВ ДРУЗЬЯМ ЗАОБЛАЧНЫЙ ПРИВЕТ

И РАСПРОСТЯСЬ С ИЛЛЮЗИЯМИ ВСЕМИ,

ЛЕЧУ, ЛЕЧУ ЗА ТРИДЕВЯТЬ ПЛАНЕТ

Я К ТРИДЕСЯТОЙ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЕ.

И ЗА КОРМОЮ АСТРОКОРАБЛЯ

СУЖАЕТСЯ РОССИЙСКАЯ ЗЕМЛЯ,

СЖИМАЕТСЯ В ЗЕМЕЛЬКУ И В ЗЕМЛИЦУ,

НА НЕЙ МЕЛЬКАЮТ ЛИЧИКИ, НЕ ЛИЦА,

В ЖУРНАЛЬЧИКАХ ХВАЛЕБНЫЕ СТИШКИ,

ПСИХУШКИ, ВЫТРЕЗВИЛКИ, МАТЮЖКИ —

ЯЗЫК, И ТОТ СТРЕМИТСЯ ИЗМЕЛЬЧИТЬСЯ.

ВСЁ НОРОВИТ БОЧКОМ ИЛИ ПОЛЗКОМ

И, УМЕНЬШАЯСЬ, ДЕЛАЕТСЯ ПЛОСКИМ:

РАЙ КОММУНИЗМА КАЖЕТСЯ РАЙКОМ,

В ПОРОХОВНИЦАХ ПОРОХ – ПОРОШКОМ,

НАРОДНЫЙ ГЛАС – НЕСЛЫШНЫМ ГОЛОСКОМ,

А ЕСЛИ СЛЫШНЫМ – ТОЛЬКО ПОДГОЛОСКОМ.

ДЕРЖАВНЫЕ ВСКИПАЮТ ПУЗЫРЬКИ,

ДА БУЛЬКАЮТ ВОЕННЫЕ СТРАСТИШКИ,

В ШТАБАХ БОДРЯТСЯ КРАСНЫЕ ФЛАЖКИ (

СОЛДАТИКИ СРАЖАЮТСЯ В КАРТИШКИ),

И ЧЬИ-ТО В РЕЧКИ ВАЛЯТСЯ МОСТКИ,

И ПЕХОТИНЦЫ ДВИЖУТСЯ КАК ПЕШКИ,

И ГОРОДА ЛЕТЯТ КАК ГОРОДКИ,

И ГОЛОВЫ ЧАДЯТ КАК ГОЛОВЕШКИ.

НУ ДА: ПРИ УДАЛЕНИИ ТАКОМ

МАСШТАБЫ ИЗМЕНЯЮТСЯ НАСТОЛЬКО,

ЧТО РУССКИЙ ДУХ СТАНОВИТСЯ ДУШКОМ

И РУССКИЙ БОГ СТАНОВИТСЯ БОЖКОМ,

А ДОЛЯ РУССКАЯ – ОБЩЕИМПЕРСКОЙ ДОЛЬКОЙ.

ЛИКУЮ? НЕТ: СКОРЕЕ, ТРЕПЕЩУ.

МЕЛЬЧАЮ? ДА: Я СЪЕЖИТЬСЯ ХОЧУ

И ВОТ УЖЕ НЕ С ВЕРОЙ В ПОСТОЯНСТВО —

ЛИШЬ С РОДИНКОЙ НА ПАМЯТКЕ ЛЕЧУ

В ЧУЖБИНИЩУ СВОБОДНОГО ПРОСТРАНСТВА.

И третья история.

Однажды в 1942 году в нацистском концлагере города Кенигсберг один пленный русский Николай Пасхин, сходив в тамошний гальюн, подобрал по пути обрывок газеты на русском языке. Лагерь был международный: поляки, литовцы, – кого там только не было. И вот он подобрал и думает: «Сейчас быстренько гляну, что пишут, а потом самокруточку сделаю». А в газете кусок какого-то рассказа под названием «Пианист». Пасхин стал читать этот рассказ и глазам своим не поверил: он знал эту историю!

– Кто-кто написал? Какой-то С. Широков… Понятия не имею. Ну, может, псевдоним.

Эту историю он услышал в Москве от человека, который только что вышел из сталинского лагеря. И человек этот, который ее рассказывал и который теперь ее записал, – его родной брат.

Дело в том, что братьев Пасхиных было несколько. Известны в литературе двое: наш герой, Николай (правда, под совершенно другим именем), и его брат Сергей, который с 36-го по май 41-го года сидел в сталинском лагере. Когда Сергея освободили, он дал телеграмму своему брату, что находится в городе Горьком и, как пораженный в правах, обязан направиться в Калугу на место своего постоянного послелагерного житья. А поскольку братья были близки – и культурно, и интеллектуально, и духовно, – Николай сразу между строк понял, что Сергей хочет тайно приехать в Москву. Он отправляется на вокзал и встречает своего брата. Кто помнит сталинские реалии, тот знает, что в каждом доме был управдом, у которого и мышь не проскользнула бы без доноса на эту самую мышь. Вот почему за несколько дней до ожидаемого приезда брата Николай Пасхин начинает поить управдома, да так, чтобы тот стал мертвецки пьяным. И под храп управдома Николаю удается провести Сергея к себе домой, где в течение суток один брат рассказывает другому обо всем, что было в лагере, и в том числе пересказывает сюжет этого рассказа.

И вот Николай сидит в немецком лагере и читает эту историю в газете. Значит, брат его тоже находится где-то на оккупированной территории, потому что газета оккупантская. И надо этого брата найти, потому что если он печатается в газете, значит, положение его более свободное. Через общих знакомых Николай узнает, что брат в Смоленске, связывается с ним, и вскоре Сергей спешит в Германию, каким-то образом добивается освобождения Николая, а после войны они оба переезжают в Соединенные Штаты.

В эмиграции Сергей берет себе псевдоним Максимов и пишет очень известный в свое время роман «Денис Бушуев», а затем продолжение – «Бунт Дениса Бушуева». Ему активно предлагают преподавать, но он ничего не может с собой поделать, беспробудно пьет и в 60-е годы умирает.

А его брат, Николай Пасхин, становится преподавателем целого ряда американских университетов, но в историю литературы он входит под псевдонимом Н. Витов: он первый переводчик на русский язык романа Оруэлла «1984». Николай дожил до начала 80-х годов, оставил огромный архив, но его имя и даже его принадлежность к переводу «1984» совершенно забыты. Когда в 90-е годы мне позвонила одна дама из Америки, которая имела отношение к «тамиздатовскому» издательству, выпустившему роман «1984», даже она не знала, кто скрыт за псевдонимом Н. Витов. А в 1996 году мне эту тайну поведал Николай Моршен. Я и рад был бы сообщить даме, но к тому времени она уже скончалась.

*

Первая волна эмиграции – это бегство из разрушенной империи и пришедшей ей на смену Советской России. Вторая волна – это волна военная, 1941–1945 годы. И, наконец, третья волна – это так называемая «еврейская волна эмиграции», волна репатриации в Израиль.

В отличие от первой и третьей волн, только вторая была по-настоящему беженской. Вы можете возразить, что, в конце концов, первая волна тоже убегала от пуль. Это правда. Но в первую волну было много тех, кто просто не возвращался с каких-то там художественных выставок или официальных заграничных командировок. В то время как ни один человек второй волны не покидал Советский Союз официально; никто не ходил в ОВИР и не писал заявление: «Прошу выпустить меня…». Все уходили на Запад незаконно, и в этом драматизм их судьбы. Это были обыкновенные люди, то, что называется «простой народ». Но, конечно, я не хочу сказать, что в простом народе нет талантов.

Кого стоит назвать? Я думаю, что поэтом номер один был Иван Елагин, сын Венедикта Матвеева, известного русского футуриста, писавшего под псевдонимом Венедикт Март. Иван Елагин скончался в 1987 году, а буквально через два месяца его стихи были опубликованы в «Новом мире». Он очень хотел вернуться на родину хотя бы своими стихами, но когда среди эмигрантов пошли разговоры о том, что родина их простила, Елагин написал такое стихотворение:

ЕЩЁ ЖИВ ЧЕЛОВЕК,

РАССТРЕЛЯВШИЙ ОТЦА МОЕГО

ЛЕТОМ В КИЕВЕ, В ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОМ.

ВЕРОЯТНО, НА ПЕНСИЮ ВЫШЕЛ.

ЖИВЁТ НА ПОКОЕ

И ДЕЛО ПРИВЫЧНОЕ БРОСИЛ.

НУ, А ЕСЛИ ОН УМЕР —

НАВЕРНОЕ, ЖИВ ЧЕЛОВЕК,

ЧТО ПРЕД САМЫМ РАССТРЕЛОМ

ТОЛСТОЙ

ПРОВОЛОКОЮ

ЗАКРУЧИВАЛ

РУКИ

ОТЦУ МОЕМУ

ЗА СПИНОЙ.

ВЕРНО, ТОЖЕ НА ПЕНСИЮ ВЫШЕЛ.

А ЕСЛИ ОН УМЕР,

ТО, НАВЕРНОЕ, ЖИВ ЧЕЛОВЕК,

ЧТО ПЫТАЛ НА ДОПРОСАХ ОТЦА.

ЭТОТ, ВЕРНО, НА ОЧЕНЬ ХОРОШУЮ ПЕНСИЮ ВЫШЕЛ.

МОЖЕТ БЫТЬ, КОНВОИР ЕЩЁ ЖИВ,

ЧТО ОТЦА ВЫВОДИЛ НА РАССТРЕЛ.

ЕСЛИ Б Я ЗАХОТЕЛ,

Я НА РОДИНУ МОГ БЫ ВЕРНУТЬСЯ.

Я СЛЫШАЛ,

ЧТО ВСЕ ЭТИ ЛЮДИ

ПРОСТИЛИ МЕНЯ.

Есть еще у Елагина такое стихотворение:

ТЫ СКАЗАЛ МНЕ, ЧТО Я ПОД СЧАСТЛИВОЙ РОДИЛСЯ ЗВЕЗДОЙ,

ЧТО СУДЬБА НАБРОСАЛА НА СТОЛ МНЕ БОГАТЫЕ ЯСТВА,

ЧТО Я ВЫТЯНУЛ ЖРЕБИЙ УДАЧНЫЙ И СЛАВНЫЙ… ПОСТОЙ —