Я рассказывала вам эпизод из 35 года, а теперь давайте перепрыгнем во времени и окажемся в 1946 году, когда Пастернак знакомится со своей музой Ольгой Явинской и у них начинается многолетний роман. Что происходит с персонажами «Доктора Живаго»? Во-первых, Лара становится носителем внешних черт Ольги Явинской, хотя в первоначальных рукописях она была жгучей брюнеткой, как Зинаида Николаевна. Затем две главные героини Лара и Тоня как будто бы меняются обличьем: Тоня становится брюнеткой, а Лара – блондинкой. От Зинаиды Николаевны же Ларе достаются черты характера: независимость в быту, любовь к физическому труду и т. д., а также та самая пронзительная история, известная нам как линия Комаровского. Нужно сказать, что в жизни обе женщины отчаянно сражались за то, чтобы именно в них признали прототип Лары. Рассказывают, что во время публичных чтений романа Зинаида Николаевна спрашивала: «Боря, скажи, но ведь Лара – это я? Это ведь я?» – и Пастернак отвечал прилюдно: «Ну, хорошо, Зинуша, если ты хочешь, то, конечно, Лара – это ты». Но мы-то ведь понимаем, что Лара – это Лара, абсолютно цельный образ, который и сейчас способен влюбить в себя читателя. Важно ли нам, обывателям, от которой из них Ларе достался кусок побольше? Едва ли.

Напоследок я скажу несколько слов о том, почему так сложно и неприятно быть прототипом, а также о своем персональном отношении к этому вопросу. Мне пришлось побыть прототипом дважды, причем оба раза книги вышли настолько отвратительные, что лучше их вовсе не вспоминать. Тем не менее я хорошо помню то противное состояние, когда у тебя отбирают твое собственное. Дело не в том, что именно обо мне написали – похвалили, отругали или гиперболизировали одну из черт моего характера, нет. У меня отобрали мое – это неприятно; копирайт мой, а у меня отняли, присвоили. Значит ли это, что писатель должен бить себя по рукам, как только ему вздумается перенести на бумагу чужую черту? Разумеется, нет. Писатели продолжат использовать прототипы, прототипы продолжат обижаться. Единственное, с чем нужно сообразовать прототип, – это с вашим сюжетным и жанровым замыслом, с той задачей, которую вы ставите. Эта задача в результате и поможет вам установить те самые ограничения, о которых мы говорили.

На этом я заканчиваю. Спасибо вам.

Coffee break

…я бы вам очень рекомендовала похоронить себя в архивах.

…у Довлатова в «Компромиссе» был такой замечательный персонаж Туронок – то ли главный редактор, то ли ответственный секретарь. И вот прототипу этого Туронка говорили: «Сережа написал книгу про нас про всех», – и он, воодушевившись, ждал, когда же «Компромисс» наконец выйдет. А когда он прочел о себе то, что написал о нем Довлатов, он просто тихо умер.

…когда Файбисовича закидывали тухлыми яйцами и спрашивали: «Ну тещу-то зачем?», он ответил: «Тещу – это не я придумал. Это придумал Нагибин, который делал то же самое, и почему-то на ура прошло». Вот вам пример того, что одно и то же можно делать талантливо, а можно бездарно.

…псевдокамуфляж – это когда Нагибин пишет жуткие вещи про свою жену, Беллу Ахмадулину, но называет ее не Белла, а Гелла – дескать, никто не поймет.

…я могу посоветовать только одно: человек, который работает с прототипами, должен быть готов к любым последствиям – эмоциональным или даже судебным.

Иван Толстой

Березовская болезнь: драма второй волны эмиграции

Я назвал свое выступление «Березовская болезнь». Слышал ли кто-нибудь о такой болезни и знает ли кто-то, что означают эти слова?

– Тоска по русским березкам?

– Хороший ответ.

– Меншиков в Березове?

– Отлично, но, увы.

Дело было в начале 50-х годов. Америка, Калифорния. Писатель по имени Родион Березов пришел в какое-то ведомство по делам эмигрантов, чтобы оформить какие-то очередные бумаги. В 50-е годы русским эмигрантам, приезжавшим в Америку после войны, нужно было заполнить массу бумаг, собрать массу справок, поставить массу печатей и т. д. И вот Родион Березов пришел к очередному чиновнику, который, конечно, ничего не понимал не только по-русски, но и, в принципе, мало что понимал. Он знал свое чиновничье дело и, как заведенный, стал объяснять этому русскому, что тот в очередной раз должен сделать и какие еще бумаги принести. Чиновник объясняет, объясняет, объясняет, а Родион Березов сидит напротив, и взор его слегка туманится, и на лице его блуждает странная улыбочка.

– Ну, вы поняли, – спрашивает чиновник, – каковы должны быть ваши действия?

– Угу, – говорит Родион Березов. – Только ничего из того, что вы мне сейчас рассказали, я делать не буду.

– Это почему это?

– А потому, что мне осатанело.

– Я вас не понимаю, – растерялся чиновник.

– А я прекрасно понимаю, – сказал Родион Михайлович. – Значит, слушайте меня внимательно и записывайте. Никакой я не Березов. Моя фамилия – Акульшин. Я русский крестьянский прозаик и поэт. Мой друг – Сергей Есенин. Я печатался с ним в одних альманахах в Москве. До войны я выпустил сорок книг, брошюр и маленьких совместных сборников. Я очень известный писатель у себя на родине. Я один из основателей крестьянской литературной группы «Перевал» 1930 года. Обо мне писали «Известия ВЦИК» и газета «Правда». Вам ничего не говорят эти названия.

– Да, конечно, ничего не говорят.

– Так вот, мое русское сердце наболелось. Хватит! Я не стану и дальше притворяться, что я какой-то там Березов. Когда я бежал из Европы: сперва – от Сталина, а затем – от порядков выдачи советских эмигрантов назад в Советский Союз, – я подделал свои документы, потому что в Советском Союзе меня должны были расстрелять. Понимаете: расстрелять? Пиф-паф! Как и всех остальных, кто поддался на советскую идеологическую уловку. Я придумал свою фамилию. Я перебрался в свободный мир, в Америку, и хочу здесь жить. И я не хочу притворяться, потому что я не могу писать, если я притворяюсь. Я должен писать от чистого сердца.

– Спокойно, – сказал чиновник. – Оставайтесь на своем месте. Мы сейчас все сделаем. We shall settle your problem.

Чиновник набрал номер, тут же приехала полиция: наручники – и в местную тюрьму. Через две недели скорый и неправый (хотя административно – не подкопаешься) суд приговорил нашего героя к депортации назад, в Германию. А в Германии уже 50-е годы Родиону Березову фактически обеспечен билет в советские лагеря.

Сидя в тюрьме, он начинает писать письма известным русским эмигрантам, которые могли бы ему в чем-то помочь. И среди прочих пишет Александре Львовне Толстой – младшей дочери Льва Толстого, основавшей в эмиграции так называемый «Толстовский фонд».

«Толстовский фонд» возник в 1939 году – для того, чтобы помогать тем советским людям, которым не помогал никто. По первости это были военнопленные Советско-финской войны, которым Александра Толстая посылала деньги и посылки, а когда началась Вторая мировая, число нуждающихся в помощи выросло многократно.

Родион Березов как раз-таки и был одним из этих нуждающихся. Пытаясь помочь ему, Александра Львовна подняла всех, кого только можно: вертолетчика Игоря Сикорского, создателя телевидения Владимира Зворыкина и массу других русских людей. Деньги были собраны, оставалось найти высокопоставленного американского чиновника. Таким чиновником оказался сенатор и будущий президент Джон Кеннеди. Он взял это дело на карандаш, остановил процесс депортации, а некоторое время спустя спас Родиона Березова и всю вторую волну русской эмиграции, проведя через Конгресс закон о том, что эмигранты, сознавшиеся в подделке документов, не подлежат наказанию и депортации, поскольку вопрос в 40-е годы стоял об угрозе их жизни.

Родион Березов был спасен, и сам прецедент, обнаживший нравственное заболевание общества 40–50-х годов, был назван «березовской болезнью».

Случай Родиона Березова далеко не единственный. В отличие от первой эмиграции (беженцев от Октябрьской революции), во второй волне было не так много талантливых поэтов, но некоторые все же были. Одного из них звали Николай Николаевич Моршен. В середине 90-х годов я имел счастье познакомиться с ним. Мне очень хотелось застать эту категорию людей, записать их голоса на пленку, получить тот рассказ, которой англичане называют «из пасти лошади».