— Так, так… — направляя саму себя, Алексис выключила гирлянду и принялась снимать её с Жана. Получалось плохо, руки дрожали и не слушались.

Еле справившись, она сходила за сумочкой, которую оставила валяться за несколько метров от машины, нашла в ней маникюрные ножницы и разрезала скотч, связывающий руки Сава. Тот, с облегчением выдохнув, расслабился и чуть не упал на асфальт. Али, испугавшись, что он потеряет сознание, подхватила его под руку:

— Жан, вставай, нам нужно в больницу.

— Нет, — плоховато слушающимся языком пролепетал он, — хватит с меня на сегодня позора. Не хочу, чтобы родители узнали, что со мной произошло.

— А что ты предлагаешь? — воскликнула Алексис, — тебе необходима медицинская помощь, твой нос, скорее всего, сломан. И ты… ты… что они тебе дали?

— Нет, миссис Блум, умоляю, — изо всех сил сжал её за руку Жан, — я не могу… не могу… пожалуйста, помогите мне.

Решив не спорить с ним, но сделать по-своему, Али, вздохнув, кивнула на дверь авто:

— Хорошо. Я отвезу тебя к себе. Переночуешь у меня.

Мальчишка снова заплакал:

— Спасибо.

Усадив его в машину, Блум повернула ключ зажигания, от чего включилась магнитола с подсоединённым Айподом. Из динамиков послышались первые аккорды новой любимой песни Али, «11 Minutes». Жан, который, казалось, заснул, улыбнулся:

— Мне так нравится эта песня…

Али, отрывая от его одежды свои фото, кивнула:

— Мне тоже.

Удостоверившись, что глаза Сава закрыты, Алексис отвернулась к окну и зарыдала. Жан слышал её всхлипы, и из-за этого ему было больнее, чем из-за сломанного носа.

*

Конечно, Али отвезла Жана в больницу, и, отдав его врачам, позвонила Милен Сава. Та отреагировала на новости закономерно бурно — сначала уронила телефон, а потом, рыдая, пообещала приехать с минуты на минуту. Ожидая её, Алексис развалилась на неудобном металлическом больничном кресле и уставилась в одну точку. «Как Жан будет жить с этим? — не чувствуя, что слёзы текут у неё по щекам, думала она, — как я буду жить с этим? Ведь всё произошло из-за меня! Я бы могла предупредить Жана о готовящемся нападении, но вверила его судьбу лодырю Лакруа и ушла писать чёртов отчёт! Это непростительная халатность!» Она могла бы и дальше придаваться самоуничижительным мыслям, но её отвлёк дикий визг, доносящийся из коридора:

— Где мой сын? Где мой мальчик? Что с ним?

Догадавшись, что это миссис Сава, Али бросилась на звук. Она была права — заплаканная Милен висела на руках у своего мужа, Луи, который, лихорадочно блестя глазами, часто кивал, слушая торопливую речь медсестры. Увидев Али, чета Сава синхронно глянули на неё:

— Что с Жаном?

Пока Али сбивчиво рассказывала родителям Жана о происшествии, ему оказали необходимую помощь и привели в приёмный покой. От одного взгляда на мальчишку сердце Али сжалось — он шёл ещё нетвёрдо, опираясь на локоть доктора, вся его одежда была залита виски и кровью, на нос был наложен гипс, а под глазами уже растекались тёмно-фиолетовые синяки. Он глаз не сводил с психолога, не обращая внимания на родителей, кинувшихся к нему с объятиями. Али не могла точно определить, чего больше было в его взгляде — обиды, непонимания или благодарности. Но когда из его правого глаза выкатилась идеальная, почти кинематографическая слеза, она не вытерпела и, пробормотав извинения, умчалась из больницы. Это было слишком тяжело даже для психолога, специализирующегося на школьных издевательствах.

*

В полной тишине добравшись до дома, Али залетела в квартиру, включила в прихожей свет, бросила сумку на столик для ключей и, не разуваясь и не раздеваясь, села прямо на коврик у входной двери. Её взгляд упёрся в часы — без одиннадцати минут полночь.

— Али, это ты? — послышался из спальни заспанный голос Рейч.

— Да, — крикнула Алексис и, уронив голову на руки, снова зарыдала.

Рейчел, стараясь идти настолько быстро, насколько позволяла нога, приковыляла в прихожую.

— Что случилось? — наклонилась она к жене.

— Жан… Бауэрс… — у Али начиналась истерика, дышать было всё тяжелее, мысли путались, — он избил Жана, сломал ему нос… бросил около моей машины… облепил моими фото… легче сдохнуть, чем жить с этим!

— Тише, Али, — прижала её к себе Рейч. Она не знала, как, каким вообще образом можно было поддержать человека, оказавшегося в подобной ситуации. На помощь ей пришла трель телефона. Увидев, что звонок исходит от Натали Фёрн, она передала трубку жене. С каждым словом, сказанным Нат, глаза Али расширялись и наливались слезами. Выслушав Натали, но ничего не сказав ей в ответ, Али положила трубку.

— Они записали это на видео, — одними губами произнесла она, после чего встала, медленно пошла в ванную и закрылась там изнутри. Ей не хотелось видеть никого, даже Рейчел. «Это просто дурной сон», — хотя Али знала, что это чёртова суровая реальность, желание крепко-крепко закрыть глаза, а потом открыть их и осознать, что ты лежишь в мягкой постели, а часы показывают шесть утра, никуда не делось…

*

Следующие три недели были адом для всей школы в целом и для Алексис в частности. Из-за видео разразился скандал небывалых для Леви масштабов, для его освещения прибыли телевизионщики из самого Монреаля. Бауэрс, Пети, Лейтон и Готье, мечтавшие стать героями и прославиться, прославились в обратную сторону — несмотря на несовершеннолетие, их арестовали, а залог потребовали такого размера, что заплатить его смогли лишь родители Софи и Клэя. Конечно, такому активному ходу дела поспособствовало и то, что отец Жана работал в местном суде помощником прокурора. Глупые хулиганы этого не предугадали.

Очень много вопросов возникло к самой Али. Её допрашивали полицейские, с ней беседовали адвокаты, прокурор и директор школы, а журналисты так желали взять у неё интервью, что по всему городу её сопровождала Рейч, всегда готовая врезать кому-нибудь тростью. Бульварным писакам пришлось пускать в ход свою грязную фантазию, с помощью которой они выставили Алексис чуть ли ни роковой женщиной и соблазнительницей подростков. Происходящее очень сильно травмировало Али — с каждой желтушной статейкой она всё больше ненавидела саму себя, а её чувство вины росло в геометрической прогрессии. От кромешной темноты депрессии или невроза её спасало лишь то, что чета Сава, к удивлению и радости Алексис, не имели к ней претензий. Они понимали, что школьный психолог — жертва, причём не меньшая, чем сам Жан. Али и Рейчел часто встречались с Милен и Луи, обсуждали весь творящийся хаос. На этих «собраниях» присутствовал и Жан. Правда, он чаще молчал, начиная активно протестовать лишь тогда, когда родители заговаривали о домашнем обучении, но глаз с миссис Блум паренёк не сводил — старался запомнить каждую её черту, жест, микроэмоцию, а потом шёл в свою комнату и рисовал прекрасные картины. С альбома формата А4 он перешёл на листы А3, ведь на них можно было сделать заметным каждый штрих. Рисунки он не показывал никому, давал им высохнуть и складывал под кровать. За время больничного их накопилось более пятнадцати, причём каждый красивее и искуснее предыдущего. Жан мечтал показать их предмету своего воздыхания, своему главному вдохновителю, но не мог. Он боялся, что миссис Блум, его милая, красивая, добрая и сострадательная миссис Блум, к которой он не испытывал никакого плотского влечения, потому что считал её слишком чистой для этого, увидит картины и «заразится» мрачностью и безысходностью, верными спутниками Жана. Но показать их ей он был обязан, и решился-таки это сделать, но только после одного важного дела. Дела, изменившего судьбу Алексис Блум, которая считала, что ничего страшнее нападения с Жаном уже не случится…

*

Жан вернулся в школу в назначенный день, ровно через месяц после инцидента. Одетый в белую рубашку и белые джинсы, он шёл по коридору гордо, потому что его грела мысль о том, что он всё делает правильно. Он был уверен в себе и своём решении. Наконец-то, в первый и последний раз в жизни. Ребята, будто чувствуя его настрой (хотя, возможно, они просто воспринимали его, как местную знаменитость), с интересом глядели на него. Никто не тыкал в Сава пальцем, не насмехался, не пытался подставить ему подножку. Жан улыбался, стараясь не дать душащим его слезам вырваться наружу. Он не знал, от чего хочет плакать: то ли от облегчения, то ли от того, что его воспринимают как ровню, то ли от осознания, что больше не увидит закаты, которые он любил не меньше, чем Алексис Блум.