Развороченная фольга презервативов шуршала за диванными подушками, пивная пена шипела сквозь узкое бутылочное горлышко — давно вынутое из холодильника оно было омерзительным на вкус. Джеймс словно сросся с четырьмя цементными стенами, пылью покрылся, продавил диван, истёр кнопки на пульте от плазмы. Ему, казалось, вполне самому с собой неплохо, но Стив с упорством барана бился головой о непробиваемые железобетонные стены снова и снова.

— Бак, я потерял людей, — выплюнул Роджерс быстрее, чем осмыслил сказанное, встал прямо напротив развязно раскинувшегося костьми по дивану Барнса, заслонив ему спиной бейсбольный матч национальной лиги.

В горле пересохло, под гландами кололи тонкие иглы спазмов, а язык нещадно чесался у самого корня. Цепь событий так плотно сомкнулась вокруг шеи, что у него совершенно не было времени притормозить, осмыслить тот чёртов эпизод и последующее, наглухо безнадёжное отстранение от дела — единственного, что ещё держало его на плаву. Роджерс не думал жаловаться на свою хуёвую судьбу, вымаливать сочувствие или просить успокоить ему совесть парой простых предложений. Он просто хотел поговорить, как раньше, будто они всё ещё старые друзья. Как чёрт подери, давно он этого хотел, и как всё это безнадёжно несбыточно. Даже имея сверхспособности, он не мог повернуть время вспять.

— Я наслышан, — Барнс вытянул шею, тщетно пытаясь заглянуть за капитанскую широкую спину на судейский свисток. — Дерьмо случается.

Телевизор безостановочно брешил. Как хорошо, что эта одупляющая коробка стоит в капитанской квартире бесполезным реквизитом обывательской жизни, которую он демонстрировал внезапно заблудшим на огонёк соседям, иначе заработал бы себе нервный тик и заикание. От этой блядского ящика поднимались все нервы. Звуки орущих болельщиков, долбоебическая реклама и зудящий голос комментатора вынуждали сжимать кулаки в тщетных попытках взять себя в руки. Состояние бесконтрольной ярости, требующей незамедлительного выхода, неумолимо возвращалось, и Роджерсу становилось страшно. Он не знал, когда его накроет — здесь, на улице или дома, не знал, когда на него снова рухнет небо, а мысли совьются в кучу копошащихся под черепной костью червей.

— Восемнадцать солдат, — когда вырванный из металлических пальцев пульт затрещал в ладони, тогда Барнс-таки соизволил поднять на капитана взгляд. Пустой, мутный и вылинявший от времени и пережитого, данного судьбой не по силам. Стив под этим взглядом неосознанно шагнул назад, уперевшись копчиком в край столешницы. В этом крохотном пространстве сердце болело не у него одного.

— В первый раз, что ли?

— Представь себе! — безупречные операции, ни одной потери за два года работы на грёбаный «Гидрощит». Лишь один из «Ревущих» сорвался с поезда в сорок третьем, но теперь он снова здесь, напротив, собрал конечности в кучу, сел прямо и смотрит на него так, будто спросит сейчас «Что ты опять натворил, сопляк?». В пустой грудной клетке рыщет стылый ветер, заставляя сжиматься сердечную мышцу и разгонять загустевшую от холода кровь. Он не спросит, не хлопнет по плечу и заведёт сто раз перетёртую армейскую байку, чтобы отвлечь его от очередного сеанса самобичевания. Баки Барнс закрыт наглухо, и каждый теперь сам по себе.

— Ну, всё однажды случается впервые. Это надо пережить, — Барнс рассуждал пространственно, будто погрузился в свои отрывистые воспоминания о бурном прошлом, где потерь было ни мало, как и целей. — Все совершают ошибки. Нельзя быть совершенством.

Вокруг него били невидимые электрические разряды, они скручивались в тугое силовое поле, не впускавшее чужеродные элементы ближе, чем на расстояние удара. То, что попадало внутрь — сгорало в пепел, и Роджерс явно ощущал себя тем чуждым субъектом в его личном, с трудом отвоёванном пространстве. Даже чёртова Морена нашла лазейку, а Стив не нашёл. Он не знает этого человека, он не знает, где за этим одуревшим от потерь и пережитого взглядом тот мальчишка из Бруклина. Где за этими давно не стрижеными патлами и запущенной до неприличия щетиной сержант Барнс, его Баки, его брат — единственная нить, соединявшая капитана Роджерса с собой прежним. Их двое на паре десятков квадратных метров гостиной, но Стив был один. Совершенно один.

— Ты так меня ненавидишь? — сорвалось с языка против воли. За привычку говорить, что на уме, а потом думать над последствиями Роджерс не раз получал по морде в бытность тощего астматика, но в этот раз Барнсу лень было чесать об него кулаки за очередную истерику и дерьмовые вопросы. Бессмысленно, да и хватило уже.

— Я тоже терял людей.

— Они работали на «Гидру».

— Тогда они были моими людьми, — Барнс повысил голос на полтона, этого хватило, чтобы завести самого себя с пол-оборота. — Не пойму, по какому поводу ты мне вот сейчас концерт устраиваешь? Тебе самому не надоело в героя играть? Отпусти себя хоть немного, хватит уже на себя вину вешать за всё.

— А ты разве не тем же занят?

— Мне плевать. И тебе должно быть тоже.

— Это не правда. Ни хрена не правда. И если тебе наплевать, то мне – нет!

— Сейчас ты обманываешь только себя, Роджерс. Хреново выглядишь, кстати, — Джеймс оценил его полубезумный вид, скептично бровь изогнул, будто от Романовой нахватался этих привычек, а у неё каждый взлёт бровей — знак, код и руководство к действию. — Ты у врача давно был?

У Роджерса, напротив, желание от бессилия набить ему рожу росло в геометрической прогрессии, а колкое бешенство зудело где-то посередине спины. По нарастающему тремору в пальцах легко предсказать очередную паническую атаку, к гадалке не ходи, а времени с последней инъекции прошло куда больше, чем обычно. Капитан вымелся из гостиной, пока не пострадала безвинно ни окружающая спартанская обстановка, ни сам Джеймс Барнс с его охуеть какой великодушной отзывчивостью и заботой.

В тот день, когда он встретил Дэйзи, те семеро нарвались на него сами, почуяв, что заблудшему бродяге с полупьяной походкой легко вывернуть карманы. В ту ночь они непоправимо ошиблись. В ту ночь его внутренний надрыв и бешенство впервые приобрели осязаемые формы. В ту ночь он впервые почуял кровь, чужой страх и безнаказанность, возможность творить справедливость самому, минуя бесчисленные инстанции, ощущать собственную власть и превосходство перед мразью, которую не исправит ни тюрьма, ни совесть. Если это Моро достал с самого дна его подсознания, то Роджерс отчасти был ему благодарен. Семьдесят лет считаться попавшим без вести, а потом снова исчезнуть, на год, растянувшийся на тысячелетие, чтобы снова, снова и снова шоркаться по улицам в глухом одиночестве, потому что выпал к чёрту из жизни. А за это он будет ненавидеть Моро до исступления, пока собственными руками не вытащит ему позвонок за позвонком.

Из под тяжёлых, пепельно-серых туч кровавой раной выгрызался закат, яркий до рези в привыкших за день к чёрным стёклам глазах. Смог, порывистый ветер и серая хмарь на небе преследовала его по пятам, капитан словно привёз с собой на хвосте самолёта дерьмовую погоду. Сквозняк шарил под курткой и пробирал до костей, но ему не холодно, его снова плавил болезненный жар, неумолимо подбираясь к сорока по Цельсию. Сердце колотилось у горла нарастающей тахикардией, а по венам текла густая лава, сворачивая болезненными спазмами затёкшие от безделья мышцы.

Пойти бы в спортзал, скинуть скопившееся напряжение, иначе первый несчастный, случайно задевший его плечом в толпе, заплатит переломанной в трёх местах ключицей, но душа наизнанку выворачивалась от одной лишь мысли. Давление людской массы выбешивало, узкие шпили высоток, уходящих в далёкую небесную перспективу, угнетали. Незатыкающийся визг клаксонов, вой полицейской сирены, грохот рекламных слоганов из кофеен, лязг покрышек, звон битого стекла в переулке и ругань за поворотом — он медленно сходил с ума, а челюсти стиснулись до хруста зубной эмали. Все свалилось на голову лавиной, все слишком сразу и слишком много — Африка, отстранение, Барнс с его похуизмом и стылое, беспредельное одиночество.