Такое бывает. Просто в один момент всё становиться дерьмово.
― Тихо у тебя. Как в склепе. — Она принесла с собой запах женских вишневых сигарет и пряную химию массажного масла, по привычке громко разговаривает, будто музыку старается перекричать.
— Где была? ― Эрик топит очередной окурок в чашке с недопитым кофе, косится на янтарный блеск в её руке. Странно, от одной мысли об алкоголе тошнит.
— У Тори. На массаже. Ноги отваливаются после смены, — Юнис ставит стекло, падает в кресло, забрасывает ноги на журнальный столик. ― Тебя же не допросишься.
Он молчит. Рассматривает шипастые ветки роз, обвитые вокруг щиколоток — её первую татуировку, маленькие ухоженные стопы и ногти, покрытые глянцевым ярко-розовым, самым пошлым из всей палитры существующих цветов. Стройные. Красивые. Изученные, исцелованные. Но сейчас он не чувствует абсолютно ничего.
Юнис была трофеем, который он иногда снимал с верхней полки, чтобы стряхнуть пыль. Показательным, статусным. Дорогой хрусталь, вычурная форма. Он не помнит, когда всё зашло так далеко. Наверное, втянулся со временем.
― Знаешь, у меня профессиональная память на лица и даты, ― Юнис наливает виски на два пальца в оба стакана, с мерзким скрежетом двигает один ближе к нему. — Сегодня у нас праздник. Семь лет. Семь лет моего заточения. Вряд ли ты помнишь.
Долго. Целая вечность. Жизнь и карьера одного патрульного иной раз заканчивается раньше. Но то, как она сказала это…
Эрик поднимается на ноги, отходит к окну, вглядывается в далёкий скелет Стены. На Юнис смотреть больно ― на её красивом лице тень обречённости. Не этого он от неё хотел. С юных лет прыгать выше головы надоело до отвращения. Надоело добиваться внимания от тех, кому ты нахер не нужен.
― Ты свободна.
С души упал тяжёлый груз, теперь в груди зияет дыра, в ней хлещет сквозняк из распахнутого окна. Как-то до охуения всё оказалось просто и прозаично. Любил ли он её? Любит? Ей плевать, и ему должно быть тоже.
― Что?
― С сегодняшнего дня можешь считать себя свободной.
В тот день, когда всё началось, всё и закончится. Символично до блевоты, но залить алкоголем этот кислый привкус всё равно не хочется. В этот раз всё иначе, спокойно, никаких скандалов. По-настоящему всё, конец.
Эрик слышит за спиной лишь тяжёлый вздох, лёгкие шаги и хлопок двери. И ни слова. Юнис уходит молча, потом возвращается и забирает с собой бутылку. На столе остаются два полупустых стакана. Он со злостью толкает ногой столик, стекло бьётся в крошево.
Она была его трофеем. Эрик просто смахнул его с полки.
========== 4.2 ==========
Юнис была уверена, что Эрик вечен, как луна и звёзды над Чикаго. Она забыла, кто и как управлял фракцией до него, будто это было в другой жизни. Для неё Эрик был неуязвим и бесстрашен больше, чем всё Урождённые вместе взятые. Он не мог просто перестать быть.
Даже после всего, что произошло накануне, она продолжала ощущать спиной его пристальный взгляд, будто нож меж рёбрами. Юнис по неистребимой привычке искала знакомую фигуру среди чёрных масс Бесстрашных, но тщетно. Фракция без него вымерла, застыла в ожидании. Никаких официальных заявлений сделано не было.
Два дня назад она лично доложила старшему Лидеру о нападении изгоев. Не ошиблась ни временем, ни местом, только в масштабах — афракционеров было достаточно, чтобы ввести в Дружелюбии блокадное положение. Макс объявил срочную мобилизацию всего боевого состава. Эрик лично возглавил взвод, вызванный на подкрепление.
— Я тоже иду, ― Юнис нагнала его в коридоре, на пути к оружейной.
― Нет. Нечего тебе там светиться, ― он на неё даже не взглянул, упрямо сжал челюсти, ускорил шаг, заставляя её срываться на бег и перекрывать ему путь.
― Эрик! ― она схватила его за руку, вынуждая тормозить посреди коридора. Стальной, непробиваемый, Юнис готова была поклясться, что, наткнувшись на него в темноте, легко расшибла бы себе лоб.
Мимо призраками плыли Бесстрашные в полном вооружении, обтекая их рекой, как горную гряду. Юнис не видела никого из них, она видела лишь холод в его глазах, нарочитый, выстраданный, изломанный. Она этому холоду не верила ничуть, но от этого между ними не становилось меньше боли.
― Я сказал!
Он убрал её с дороги, переставил, сдвинул к стене, как деревянную куклу, и ушёл, теряясь за спинами бойцов. Его «Я сказал», как доказанная теорема, безусловная команда, рефлекс на подчинение без права на оспаривание. Юнис устала проклинать себя, что позволила тогда ему уйти просто так. Что не сказала, как ей жаль и как он не прав на её счёт. Ей не всё равно и никогда не было.
Слух о том, что молодой Лидер погиб при исполнении сменились на слухи о том, что его ранения смертельны, и ему осталось день-два от силы при поддержке местных светил медицины. Юнис была бы хреновым разведчиком, если б не выяснила подробности. В ближайший час она уже была в Эрудиции, обнаружив себя под дверью спецпалаты и споткнувшись о досадную преграду в виде двух рослых охранников.
Работа спасала. Привычная деятельность держала в узде, пока она методично опрашивала взводных и с риском для собственной головы копалась в коммуникаторе Макса. Юнис держалась, пока не тормознула у здания больницы, вхлам раскроив бампер о высокий бордюр. Сейчас же она была готова крушить эти белые стены и раздирать глотку в голос. Эрик не может умереть. Он не имеет права оставить фракцию. Он не имеет права оставить её. Юнис поняла это слишком поздно.
========== 4.3. ==========
Благодаря новым разработкам яйцеголовых в синем шмотье и без того не смертельная рана затягивалась быстро, но не мгновенно ― свободного времени было выше крыши, потому в пустую голову лезло всякое дерьмо. Созерцание стерильно-белого потолка палаты весьма тому способствовало.
Эрик помнил себя с трёх лет. Помнил, что с детства любил играть в солдатики, даже не представляя, насколько эти игры близки к его будущей профессиональной деятельности. Десяток жестяных фигурок — одно из редких напоминаний о довоенном прошлом, вручил ему отец перед тем, как исчезнуть за Стеной по неизвестным ему причинам. Позже мать стала запирать коробку с солдатиками на ключ, вместо них выдавая ему хитрые головоломки и приглашая домой педагогов по самым передовым методикам развития. Она старалась слепить из него гения. Гений из Эрика не получался.
В ход пошло манипулирование — мать водила у него перед носом ключом от железного ящика, где прятала его «неумные» игрушки, заставляя выполнять непосильные для детского ума задачи. Он лез из шкуры вон, чтобы завоевать её одобрение, но она лишь морщила нос, видя его результаты. Средние. У гениальной матери не мог родиться середнячок.
Солдатики за массивной сейфовой дверью манили больше. Эрик выбивался из сил, швыряясь в неё кубиком Рубика и шахматной доской по очереди, на что мать вынесла вердикт: «Посредственность. Весь в отца», посоветовав собственному сыну к шестнадцати годам выбрать другую фракцию и не позорить её.
Эрик до скрипа зубной эмали не любил себя жалеть, но иной раз накатывало. Странное ощущение, будто со стороны смотришь на всё это дерьмо. Ему было до одури жаль того мелкого пацана, которым он когда-то был. Беспомощность, одиночество, равнодушие, заоблачные требования и нервные срывы. Как только у него не поехала крыша от такого насилия над мозгами? И Юнис такая же блондинистая сука, которой отчаянно плевать. Выше головы ради неё прыгает, а она, блять, мученицу из себя строит. Какой-то замкнутый круг, где его раз за разом нагибают чёртовы бабы. Пошли они все нахер.
Эрик весьма удивляется, когда за дверьми раздаётся громкое «Отойди, а то башку сверну!», знакомым до звона нервов голосом, который, как насмешка, вылез из его подсознания вслед за воспоминаниями. Дверь распахивается настежь, и в палату влетает, пропахав носом пол, сотрудник безопасности больницы. На пороге стоит взмыленная Юнис, трёт покрасневшие костяшки на левом кулаке, её глаза полны влаги и дышит она по-собачьи через раз. Сзади мнётся второй охранник, недобиток из потока двухгодичной давности, отправленный стеречь анализы и пробирки в Эрудицию из-за весьма сомнительной профпригодности ― парень едва прошёл инициацию. Эрик отрывисто кивает ему, чтоб закрыл дверь с той стороны. Первый успел выползти самостоятельно, зажимая двумя худыми, музыкальными пальцами расквашенный нос. Слабачьё.
