Позавтракав, Серёжка стучался ко мне. Звал меня пойти на берег Казанки посмотреть на улов отца и дяди. От Серёжки пахло жареной рыбой, которую он поел на завтрак. Он здоровался со мной за руки, и мои руки также начинали пахнуть этой рыбой. Иногда Серёжка мастерил какую-нибудь самодельную мормышку. Делал её искусно. Забивал в палочку два гвоздя, наматывал на них леску и грузило, которые покупал в магазине «Рыболов-охотник» на улице Островского, привязывал крючок… и орудие рыбака готово!

Солнце светило в глаза, и мы медленно шли по Булаку на берег Казанки. Проходили мимо цирка. Серёжка ругался, что бабуля так и не сводила его в цирк, дескать, дорого, это ж не в кино сходить в «Пионер» за десять копеек. Но ничего! Рыбалка покруче цирка будет! И действительно, придя на берег Казанки, мы оживали! Смотрели за удачным уловом! Помню, как весной чаще ловились окуни. Приходило чувство голода, и прибрежный ресторан «Парус» начинал меня раздражать веянием своих вкусных запахов, и так хотелось пожарить этих окуней и съесть их. И мы бежали с Серёжкой в наш коридор коммуналки к газовым плитам, на которых сами коптили окуней! Ели их и всегда соли не хватало!

А уже летом рыбаки Бакуркины уходили в плавание на своей деревянной лодке. Поздним вечером привозили рыбу в наш двор на Баумана и продавали её. Все коридоры трёхэтажного нашего дома скрипели звуками свирепствующего маргарина, в котором томились волжские лещи и подлещики! Это был не просто запах жареной рыбы, это была катастрофа рыбной революции! Весь дом жарил рыбу. Жарил её, на ночь глядя! Наевшись рыбой Бакуркиных, жители нашей коммуналки отходили ко сну!

Серёжка Бакуркин был моим самым лучшим другом! И как бы мне ни рассказывали о нём некоторые, что он вырос и стал преступником-рецидивистом и родной отец его за это уничтожил, для меня Серёжка будет навсегда символом дружбы и детского счастья.

Генка жил в самом конце нашего коридора коммунальных квартир. Он был старше меня лет на шесть. Помню, как зимними вечерами он часто сидел у двери своей квартиры и не заходил домой. То ли его туда не пускал буянящий отец-алкоголик, то ли он сам не хотел заходить. Увидев меня, он звал к себе и просил, чтобы я прихватил какую-нибудь книжку. Читать я тогда не умел, но у меня дома были сказки. И я с радостью бежал домой за книжкой и маленьким деревянным стульчиком с нарисованными на нём тремя кошками. Садился рядом с Генкой. Он начинал громко читать вслух своим подростковым басом сказки о Змее Горыныче. Коридор оживал! Тётя Вера, которая обжаривала свиные копытца на газовой плите, задерживалась и слушала Генку. Даже дядя Миша стоял у своего рукомойника так долго, что его супруга тётя Роза начинала громко кричать по-еврейски, чтобы он не опаздывал к ужину. Генка обещал мне, что весной обязательно возьмёт меня на крышу дома, откуда мы будем пускать в небо большого змея, который будет интереснее, чем Змей Горыныч из сказки! Эти морозные вечера чтения были незабываемы.

Помню, как долго я гадал и не мог определить день, который будет называться весенним! Один раз напомнил Генке о змее, но он сказал, что весна ещё не наступила, хотя я хорошо помню, как было тепло и светило солнце. Он оказался прав, и через несколько дней ударили сильные морозы!

И всё-таки весна наступила, несмотря на то что я стал сомневаться в этом и даже спросил у отца, дескать, вдруг весны не будет?! Вот как я мечтал о змее, который мы должны были запускать с крыши домов на Баумана!

Наконец Генка подошёл ко мне, держа в руках газету, и я по слогам прочитал вслух то, что было на ней написано толстыми буквами: «ПРАВ-ДА». «Вот змей!» – говорит Генка. «Какой же это змей? Это обыкновенная газета!» – обиделся я. Генка рассмеялся. Потом мы пошли к дворовой столярке, нашли кусок фанеры и отодрали от неё тоненькие пластиночки-реечки. Сели за доминошный дворовый столик. Генка вытащил из кармана четвертинку чёрствого ржаного хлеба и попросил меня, чтобы я сбегал к колонке и помочил водой этот кусок. И вот мы по фанерным пластиночкам размазываем, как клей, мочёный хлеб! Раскладываем газету. Она большая! Соизмеримая с моим ростом! Сначала наклеили фанерки крест-накрест по диагоналям газеты. Потом по краям. Углы закрепили чёрными крепкими нитками. Так газета приобрела свой каркас и уже не капризничала под весенним ветром, задираясь на все четыре стороны. Газета теперь лежала смирно, хотя осталась по-прежнему лёгкой! Генка как тетиву лука согнул фанеру одного края газеты и зафиксировал эту вогнутость нитью. Сходили за банной мочалкой и сделали из неё хвост, привязали его с краёв другой части газеты. Генка из кармана вытащил большую катушку чёрных ниток, привязал её к фанере и с радостью сказал: «Змей готов!»

Ура! Мы идём на чердак нашего дома! И я с гордостью несу этого прекрасного «правдашного» змея!

Чердак тоже оказался для меня открытием! Привидений, которыми нас пугали родители, чтобы мы, дети, туда не лазили, не оказалось. Я стою на крыше и наслаждаюсь красотой города и Спасской башни. В руках у меня змей. Генка удаляется от меня, разворачивая нить. Просит меня бежать за ним. Я чувствую, как змей просится в небо! Генка кричит: «Отпускай его!» и змей медленно и величественно поднимается в небо! Дух захватывает! То, что только недавно было в руках, то, что только недавно было обыкновенной газетой, превратилось в летающее чудо! А змей поднимается всё выше и выше. Он идёт и сдувается в сторону Спасской башни, и я вижу, как наш змей начинает дотрагиваться до золотой звезды Спасской башни. Змей как бы чешется об острие этой пятиконечной звезды. Генка сияет и подёргивает нить. Я подхожу к Генке и он мне даёт подержать змея. Я на небесах!

Когда змей поднялся высоко над Спасской башней, Генка снял с себя пионерский галстук и посадил его на нить, уходящую к змею. И произошло ещё одно чудо! Галстук медленно, как на лифте начал подниматься к змею. Он всё дальше и дальше уходил от нас и через некоторое время превратился в крохотный красный лоскуток! Он почти подобрался к нашему змею. Потом Генка резко тряхнул нить и галстук полетел вниз. Это тоже было величественно! Пионерский галстук очень красиво планировал. И мы были удивлены, когда увидели, что он спланировал на звезду Спасской башни. Галстук некоторое время полежал на звезде и ветром был сдут в сторону Исторического музея. Генка не переживал, приговаривая, что на следующей неделе вступает в комсомол и пионерский галстук уже не понадобится. А галстук тем временем упал на крышу мужского монастыря. Я смотрел на него, и так хотелось, чтобы этот День Воздушного Змея не прекращался!

Немало их было. Одна из них жила по соседству с нами. Часто грела на газовой плите кастрюлю с речным песком. Тогда, будучи мальчишкой, я не понимал, зачем она это делает, но точно знал, что она не ест этот речной песок. Каким-то внутренним чутьём я догадывался, что это от страданий. Гудение её голоса и молитв я часто слышал по утрам сквозь стену.

А ещё я помню, как на столе у одной из этих бабушек стояли два гранёных стакана с водой. В одном из них лежали на дне красные дёсны с зубами. А из другого на меня смотрел утонувший шарик… глаз! Он был голубым и иногда смотрел в окно на голубое небо, и от отражения в себе неба становился ещё голубее… Рядом с этими гранёными стаканами всегда соседствовала небольшая тарелочка с косточками от урюка. Владелица этого глаза мне часто от чистого сердца и некоей доброты давала эти косточки, чтобы я их расколол и поел мямишки-зёрнышки, а мне тогда так хотелось сам урюк поесть. Она выпроваживала меня из своей каморки и начинала молиться, перебирая чётки из отполированных финиковых зёрнышек. Что-то про себя бормотала, поглядывая в книжечку с непонятными знаками.

Некоторые одинокие старушки моего двора набирались воли и совершали подвиг: преодолев множество лестниц и ступенек, они появлялись во дворе… на лавочке. И всё-таки большинство из них не покидали своих квартир. Некоторые наши соседи помогали им выносить горшки. Несмотря на это из дверей этих бабушек веяло не только запахом горшков, но и безысходностью жизни и её концом. Заметил, что всегда перед этим концом появлялись какие-то шустрые молодые девушки-опекуньи, чаще всего медсёстры по профессии. Они смотрели за старушками. После похорон начинали жить в их оставшихся квартирах. Как-то подслушал, что у одной старушки была пенсия семнадцать рублей.