Потом мы с дядей Мишей играли в шашки, которые он сам смастерил. Он у меня всегда выигрывал, а потом громко смеялся. А тётя Роза после смеха почему-то говорила ему: «Дурак!» Кстати, это было единственным словом, которое она произносила в его адрес не на иврите.

Потом я начинал хулиганить, лезть на подоконник, на котором лежало всякое барахло, и они меня возвращали обратно к моей маме.

У дяди Миши в сарае была большая арба с железными колёсами. Он в течение недели собирал деревяшки, а потом на этой арбе отвозил дрова своим родственникам. Иногда он сажал меня на эту арбу и вёз по всему Баумана! Вёз по проезжей части! Это было величественно!

Помню, как дядя Миша подарил мне свою фотографию с надписью: «Рамиль, не забывай меня! Михаил Коган, 1967».

Это была самая уникальная каморка в моём доме, так как только из неё раздавался металлический звон телефона. Ни у кого в квартирах моей коммуналки телефонов не было! У Мухаммада-абый он был! И это вызывало у жителей дома удивление! Откуда у этого скромного, заштопанного заплатками человека появился телефон? Что за важная личность такая? Кроме того, в квартире Мухаммада-абый висела большая картина с тремя древними китайцами.

Мухаммад-абый был смешным и даже во многом странным человеком. Он даже чая не пил. Весь вечер пил пустой кипяток из своего задрипанного зелёного чайника, закидывая себе в рот сахарный песок. Это надо было видеть! Это было так смешно! Когда сахар поступал в рот Мухаммаду-абый, то мой загадочный сосед делал такую гримасу, которая в сотни раз смешнее гримас комика Пьера Ришара! Движения его были быстрые, дёрганые и неловкие! Что-то всегда падало на столе и со стола. Он часто разговаривал по телефону и в то же время закидывал в рот сахарный песок, а потом резко бросал чайную ложку в сахарницу, тут же хватаясь за карандаш, чиркнув им, резко начинал чесать этим же карандашом под мышкой, потом долго в тишине нюхал карандаш, затем бросал его и сразу захватывал новую порцию сахарного песка, запивая его водой из гранёного стакана. Тяжёлая, чёрная телефонная трубка часто вываливалась из-под уха и падала прямо на стакан с кипятком! Мухаммад-абый отлетал, вскрикнув «Шайтан алгыры!»[2]. Он ходил по квартире на босую ногу. Позднее я обнаружил, что и заштопанные свои ботинки он одевает тоже на босую ногу. Никогда не забуду его потрёпанную кожаную папку, из которой всегда торчали какие-то мятые бумаги и целлофановый пакет с сахарным песком. Мухаммад-абый был человеком сахарного песка… и папки. Он её гордо нёс по двору. «Интеллигент, что ли?» – говорил ему вслед алкоголик дядя Ваня. Мухаммад-абый не отвечал, проходя мимо всех с улыбкой! Это был солнечный, улыбчивый и сахарный человек! Ведь я так ни разу и не увидел, как он ел и готовил что-нибудь в коридоре на газовой плите.

Я никогда не мог понять, с кем он живёт. Часто в его квартире жили различные красивые молодые женщины и они тоже ничего на плите не готовили. Мухаммад-абый всегда что-то рассказывал им интересное и они смеялись.

Когда я пошёл в школу, в каморку Мухаммада-абый поселилась квартирантка – студентка медицинского института по имени Эндже, в которую я влюбился. А Мухаммада-абый я больше не видел. Теперь я часто заходил к студентке Эндже якобы решить домашнее задание, а в действительности, чтобы послушать её картавящий голос. Я учился тогда в первом классе. Кстати, дочь свою я назвал Эндже…

А телефон Мухаммада-абый переехал к нам. Он ещё долго утомлял нас своим металлическим звоном и мы его засунули в шкаф. А мне тогда так хотелось позвонить Мухаммаду-абый, чтобы он опять вернулся в свою каморку и стал смешить всех нас!

У газовой плиты больше всех стояла тётя Вера. Помню, как она часто коптила свиные ножки с копытцами… для холодца. Запах поросячьих копытец распространялся по всему коридору. Кстати, она из всех соседей оказалась самой доброй, так как за всю мою историю проживания в коммуналке именно от неё я получил горячий пухлый пончик. Он до сих пор аппетитно жуётся в моей душе… в моих сновидениях…

Когда круглолицая тётя Вера как маленький бочонок катилась к плите на своих необыкновенных круглых ногах, я уже знал, что мне сейчас будет очень интересно. Интересно было слушать её рассказы о зимнем лесе, куда она регулярно уезжала ранним утром, забрав с собой широкие охотничьи лыжи. Об обитателях этого леса: зайцах, лосях и даже волках. Говорила она складно, на истинно русском языке. Именно тогда я впервые отметил для себя, что красивую речь можно слушать не только по радио от артиста Ливанова, который часто читал рассказы Пришвина о природе и животных, но и у газовой плиты, от простой соседки тёти Веры. Когда она начинала рассказывать, то вся её простота куда-то исчезала, и она превращалась для меня в сказочную героиню своих необыкновенных рассказов. Много рассказывала мне о жизни деревьев, об их душе и характере. И в эти мгновения мне казалось, что она сама превращается в доброе и толстое дерево, которое двигает своими ветками-руками, чтобы не обжечься от огня, палящего… поросячьи копытца. Передо мной возникали образы разных животных со своими повадками. Уже повзрослев, читая книги по зоопсихологии, я понял, что тётя Вера ничего не выдумывала. Особенно о пении птичек и о том, почему они так поют. Более того, я понял, что её рассказы, их стиль и манера ничуть не уступали по своей красоте рассказам Пришвина, Шукшина, Астафьева… вместе взятых. Быть бы ей писателем, но, увы, тёте Вере приходилось выживать и кормить мужа-алкоголика дядю Ваню, сына-паразита Вовку, дочь-инвалида Валю. Поэтому тётю Веру можно было часто встретить на площади Куйбышева продающей ландыши, подснежники, ветки вербы, ели… Когда она с гордостью несла полную корзину подснежников по узкому коридору нашей коммуналки, я уж точно знал, что эта корзина из сказки «Двенадцать месяцев». Захаживала она со своими дарами природы на Центральный колхозный рынок, тот, что на Кирова. Калина, брусника, земляника, черника… лежали всегда рядом у её круглых ног.

Я часто оговаривался и называл её тётей Вербой. И сейчас, когда во время лыжной прогулки я наслаждаюсь красотой бриллиантового меха бутонов вербы, ко мне приходит дух тёти Вербы… моего детства.

Уже тогда, когда на Волге и Казанке начинался ледоход, братья Бакуркины, которые жили в конце коридора нашей коммунальной квартиры, с раннего утра с большими сачками шли на берег Казанки, в район прибрежного ресторана «Парус». Один из Бакуркиных, дядя Боря, имел сына Серёжку, который был младше меня на один год. Того самого Серёжку Бакуркина, который в одном из моих рассказов нарисовал здание университета на бумаге из-под селёдки. Видимо, эта бумага пахла тогда не селёдкой, а лещами и иной речной рыбой, которые ловились Бакуркиными. Серёжка ещё спал, когда его отец и дядя уходили на рыбалку. Проснувшись, он умывался водой из железной кружки, которую экономно выливала ему на ладони его бабуля. Она взяла Серёжку на воспитание сразу же после смерти его матери, которая умерла во время родов. Воспитывала строго, как домомучительница из свежеиспечённого мультфильма «Малыш и Карлсон», который мне впервые удалось посмотреть в волшебно-красочном и сказочном автобусе «Колобок». Её звали тётя Зоя. Тётя Зоя давала Серёжке команды, и он их выполнял. Помню его вечную недовольную гримасу и тяжёлый вздох. Бакуркины жили вчетвером на пяти квадратных метрах. Жили как рыбы в бочке, в которую приносили свой улов. В их каморке всегда плотно пахло рыбой! Помню, как в дальнем углу их квартирки стоял большущий радиоприёмник, который ловил все города мира. Находясь в коридоре, я часто слышал голос какого-нибудь иностранного диктора. Никто его не понимал, но Дух далёких стран приходил в каморку рыбаков Бакуркиных и Серёжка с гордостью крутил ручку радиоприёмника.