Был доктор вдовцом и жил одиноко. Сочувствовали женщины из Скиролавок одиночеству доктора, больше сочувствовали, чем осуждали за то, что он баб меняет. Самое большее – говорили потихоньку там и сям, что доктор, прежде чем в женщину войти, должен ее унизить, но в чем это заключалось, никто не знал, потому что те, кто дал себя унизить, стыдливо молчали, а доктор на вопросы по этому поводу отвечал пренебрежительным взмахом руки.

О ночной жизни доктора никогда не высказывался священник Мизерера, но и о нем кружили разные слухи, потому что ночная жизнь ксендзов всегда вызывает наибольшее любопытство толпы. Говорили, что живет он с собственной сестрой, но многие отбрасывали такую мысль с презрением, потому что Дануська, сестра священника, была некрасивая, высохшая, как смолистая щепка, и скорее напоминала ведьму. Злые языки твердили, что Мизезера ушел из предыдущего прихода, потому что в него влюбилась одна симпатичная женщина, он же не был достаточно устойчивым против ее уговоров и прелестей. Говорили, что некогда, одетый в цивильное платье, он выезжал куда-то на побережье на своем «фиате» желтого цвета, и такой же автомобиль видели перед виллой, в которой жила жена морского офицера, ходившего в дальние рейсы. Злые языки бывают везде, в том числе и в Скиролавках и в Трумейках, но если принимать во внимание не сплетни, а только факты, то священник Мизерера был человеком, на редкость устойчивым к телесным искушениям, несмотря на то, что страшно нахальными бывают женщины, когда священник красив, в силе века и голос у него громкий, как грохот бури. Действительно, большую закалку и силу духа выказывал священник Мизерера в этих делах, и ни одна женщина в приходе Трумейки не могла похвалиться, что священник даже ее руку в своей ладони задерживал дольше, чем это было необходимо, не говоря уже о том, чтобы он положил свою руку женщине на какое-нибудь иное, чем лоб, место. И сплетни оказывались шелухой, а правда – ветром, который шелуху развеивает.

Доктора Негловича в околице считали человеком большого духа. Но и священник Мизезера не был духовно беден, и даже иногда приобретал силу большую, будто бы стояла за ним духовная мощь. В час ночи поддался доктор Неглович и рухнул головой на стол. И тогда священник Мизерера взял его на руки, как убитую серну, и понес в спальню, где, осторожно раздев, уложил на большую деревянную кровать, на которой спал когда-то хорунжий Неглович со своей женой, а после ее смерти – с Макуховой. Потом священник Мизерера вернулся в салон, налил себе еще одну рюмочку вишневки, закусил кусочком кабаньего жаркого и, старательно погасив свет, тоже пошел в спальню. Он снял сутану, повесил ее на спинку стула, снял брюки и квадратиком сложил на сиденье. В белой нижней рубашке и длинных кальсонах он лег возле доктора Негловича, и через секунду спальню наполнило громкое храпение двух могущественных и справедливых мужей, которые, закончив великую схватку, заслужили себе отдых, достойный их возраста, разума и положения.

Однажды у Арона Зембы, который заведовал в городке Барты красным уголком для лесных рабочих, испортился мотоцикл возле Скиролавок. Вел Арон Земба сломанную машину до самой кузницы Зигфрида Малявки, широко известного тем, что он мог наладить любую машину.

Вторым человеком в деревне, разбирающимся в мотоциклах, был лесоруб Ярош, но Арон Земба предпочитал Зигфрида Малявку, потому что жена Малявки была родом из околиц Барт. А Арон Земба представлялся всем как общественный деятель исчезнувшего племени бартов, любил выступать от их имени и хранил их секреты. А как пристало настоящему барту, он не любил людей из племени баудов, представителем которых назвался некий Бруно Кривка. Кузнец Зигфрид Малявка родился в Скиролавках, расположенных у озера Бауды, к баудам его и надо было относить, но уж если жена его была из околиц Барт, тогда как рассуждал Арон Земба – также и бартам он должен был потихоньку сочувствовать. Поэтому смело и не откладывая он вел свой мотоцикл к кузнице.

Как для Арона Зембы, так и для Бруно Кривки имело значение только то время, которое уже давно прошло. Между тем в недавнем прошлом, когда пылали снега и человек убивал человека ради куска хлеба или – еще хуже – ради какой-нибудь идеи, кузнец Зигфрид Малявка пять лет воевал, потом пять лет просидел в плену, а когда вернулся в Скиролавки, от его жены и троих детей не осталось ни следа, ни могилы, ни единой вести. Землю Малявки пахали чужие люди, и только кузница и крытый соломой дом стояли на прежнем месте. Когда убедился в этом Зигфрид Малявка, он попросту онемел, и с тех пор никому слова не сказал, так же, как со временем муж Гертруды Макух. Больше всего он не любил вопросов о прошлом, потому что, в отличие от Шульца или солтыса Вонтруха, которые тоже в чужой армии служили, но – как говорили – никогда ни в кого не стреляли, он хорошо знал, хоть и не хотел о том говорить, что по его вине в далеких и бескрайних степях осталось много вдов и сирот. Четыре раза в неделю кузнец Малявка отворял свою кузницу, разжигал огонь в горне и, делая то и се для окрестного люда, старался заработать на несколько бутылок водки. А когда уж доставал эту водку, то закрывался в своем доме, крытом соломой, и пил в одиночку два или три дня. Время от времени живала у него какая-нибудь бабенка, такая, которую муж слишком уж побил или из дому выгнал, ведь Малявка был мужчиной рослым, мускулистым и необычайно сильным. Даже в возрасте шестидесяти лет он гнул в руках толстые железные бруски, а доску мог перепиливать, держа ее левой рукой в воздухе, а правой орудуя пилой. Никогда, однако, он никому не говорил ни слова, а плату за работу устанавливал, пользуясь поднятыми вверх пальцами. Женщинам, которые его навещал, а иногда и жили у него, он тоже ничего не говорил, и поэтому от него уходили к мужьям, из чего следует, что женщина лучше будет битой, чем приговоренной к молчанию.

В тот день Арон Земба привел свой мотоцикл к кузне Зигфрида Малявки итак к нему обратился:

– Написано во второй Книге Царств в разделе пятнадцатом: "И отвечал Эффей царю, и сказал: «Жив Господь, и да живет господин мой царь: где бы ни был господин мой царь, в жизни ли, в смерти ли, там будет и раб твой». Из баудов ты происходишь, Зигфрид, но твоя жена была из бартов. А книга Моисеева говорит: «Оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей». Напоминаю тебе, что я – представитель бартов, то есть как бы их король, и отсюда моя смелость, чтобы просить тебя о ремонте мотоцикла. Потому что по жене своей ты к бартам относишься, а не к баудам, которые имели отвратный обычай вешаться на виселице, построенной в те времена на Свиной лужайке за Скиролавками.

На улице был трескучий мороз, но в горне кузницы пылал сильный огонь. Нагой и черный от дыма торс кузнеца Малявки лоснился от пота, мышцы как-то странно подергивались у него под кожей. На наковальне у Малявки была разогретая до красноты толстая пластина, и ударами молота он делал из куска железа что-то вроде прекрасного листа клена, который заказал у него писатель Непомуцен Мария Любиньски, чтобы, помещенный на крыше его дома, он указывал направление ветра. Красно-золотые искры раз за разом сыпались под ноги Арона Зембы, захватывающей была игра мышц под кожей Малявки, и Зембе показалось, что он прибыл во дворец легендарного Тора, Одинового сына, о котором столетия назад рассказывали готы, притеснявшие бартов. Готские воины применяли мечи, но их бог, Тор, пользовался только молотом, так же, как кузнец Малявка.

– Настоящий человек, Зигфрид, – говорил Арон Земба далее, – должен помнить не только о времени прошедшем, но и о времени, давно прошедшем. Мы должны уважать наши особенности, которые называются тождественностью. Знаю, что в июле каждого года к вам приезжает Бруно Кривка и учит, как улыбаться только половиной лица, а половиной лица кривиться, чтобы никто не думал, что вы всем довольны, но никто и не считал, что вы недовольны. Но не говорит вам Кривка, которой половиной лица надо улыбаться, а которой кривиться. А вот если ты отремонтируешь мой мотоцикл, Зигфрид, то я открою тебе, которой половиной лица надо кривиться. Угнетали нас готы, викинги и мальтийские рыцари, а ты сейчас, как я слышал, делаешь прекрасный кленовый лист для чужого человека. Брось эту работу и возьмись за ремонт моего мотоцикла. Если ты оторвешься от сообщества, скатишься к соблазнам, то тождественность свою утратишь, а это то же самое, как если бы ты душу дьяволу продал.