Я встаю, и складной металлический стул с неприятным звуком царапает покрытый линолеумом пол.

– Мне пора, – говорю я.

– Но мы же еще не доиграли, – говорит мать Сета. – И Сети еще не показал тебе свою коллекцию настольных игр!

Сет заливается румянцем, и я улыбаюсь и тут словно вижу перед собой лица моих друзей и подруг. Они недоуменно поднимают брови, едва удерживаясь от смеха, – одним словом, я тут же чувствую, что они по этому поводу думают.

– Мне очень жаль, – говорю я, и это правда. Как и то, что мне пора отсюда выбираться. – Мне на самом деле нужно домой.

Я улыбаюсь матери Сета.

– Спасибо вам за гостеприимство.

Сет провожает меня до машины. Я останавливаюсь, прежде чем сесть в нее, вспомнив то, что он говорил мне.

– Почему ты сказал маме, что мне… что мне все равно?.. – Я лихорадочно подыскиваю нужные слова.

– Насчет нашего фургона? И мусора кругом?

– Это не мусор, – протестую я. – Это что-то вроде зарытых в землю сокровищ.

– Вот именно. Я знал, что ты именно так все и воспримешь.

– Откуда ты знал? – спрашиваю я, и тут же перед глазами возникает картина нашей встречи во тьме пустыни, причем в самом лучшем смысле.

Сет пожимает плечами:

– Просто почувствовал, и все. Не знаю. Может быть, тогда ночью…

Он умолкает, и я чувствую, что и он вспоминал о той ночи в пустыне и о том, что увидел меня тогда в том же свете, что и я его: иначе, не такими, какими видят нас постоянно. И я страшно довольна.

– Так… что с этой загадочной коллекцией игр, о которой говорила твоя мама? – спрашиваю я, широко улыбаясь.

– Если хочешь ее увидеть, оставайся, – отвечает Сет, улыбаясь в ответ.

– Ну, в общем… – Слова вылетают словно помимо моей воли, я не успеваю обдумать, что говорю, не успеваю понять, хочу ли это сказать. – Мне, кажется, стоит еще раз приехать.

– Правда?

Видно, что Сет взволнован и полон надежд, и мне даже немного совестно на него смотреть.

– Правда.

Всем известно выражение «у него загорелись глаза». Оно больше всего подошло бы Сету, когда я предложила обменяться номерами телефонов. Кажется, будто кто-то зажег в нем спичку. Именно спичку, не более того, которая разожгла в нем целый костер, от которого он буквально засветился, освещая все вокруг. И такой же костер начал полыхать во мне.

КОГДА Я, ВЕРНУВШИСЬ от Сета, захожу в комнату, вижу, что сестра уселась на моем любимом месте у туалетного столика.

– Где тебя носило? Я так тебя ждала! – говорит она, и ее темные глаза переполняет боль. – Ты ведь обещала поиграть со мной в шахматы.

– Прости.

Я присаживаюсь рядом с ней.

– Ты теперь так редко со мной бываешь.

– Что ты говоришь? Мы проводим вместе кучу времени. – Ложь оставляет у меня во рту кисловатый привкус.

– Я для тебя всегда находила время.

Я вздрагиваю, поняв, что глагол стоит в прошедшем времени и что в ее словах неприкрытая горечь.

– Мика-Маус, – произношу я, но она отворачивается.

– Я больше не хочу быть Микой-Маус. Это детское прозвище. Мне четырнадцать лет, я больше не ребенок.

Она так и останется четырнадцатилетней. Так невыразимо больно понимать, что старшая сестра превратилась в младшую.

– Для меня ты всегда останешься Микой-Маус. Но, если ты так хочешь, буду называть тебя Микой.

Ее имя произносится как «Мика», хотя по правилам американского произношения должно звучать как «Майка». Мама даже сначала хотела изменить написание, чтобы людям было легче его правильно произносить, но папа заявил, что это лишь в угоду американцам, потому что Мика должна гордиться японским именем, которым ее назвали. А потом Мики не стало, и теперь уже не важно, как это имя писалось и произносилось.

Давно, несколько лет назад, я сказала Дре, что для меня Мика до сих пор жива. И моя подруга не стала смеяться надо мной. Правда, вытворила кое-что похуже: рассказала об этом своей сестре. А та сболтнула их маме. А та, в свою очередь, поделилась с моей. И мне тогда пришлось обратиться к психотерапевту, который повторял, словно заклинание: «Мика умерла, Мика умерла». Я это понимаю. В конце концов, я была рядом с ней, когда это случилось. Но это вовсе не означает, что я больше не вижу ее. Я просто никому об этом не говорю.

После того разговора с Дре я больше никогда не упомянула имени моей сестры в чьем-либо присутствии. Ее имя уподобилось проклятью, которое вслух не произносят. Теперь я обращаюсь к ней по имени, только когда мы вместе.

– Оставайся со мной, Рейко, – просит она, спрыгивает с моей кровати и кружится по комнате. – Ты же обещала, – переходит Мика на японский.

Между собой мы всегда говорили по-японски. Вместе собирались переехать в Японию и учиться в папиной альма-матер – Токийском университете. Она бы, конечно, отправилась туда на два года раньше меня, но и я собиралась поехать в Токио, и там мы могли бы вместе снять квартиру. У нас даже был альбом с вырезками, куда мы вклеивали картинки мест, которые мечтали вместе посетить в Азии, и воображали себе квартиру нашей мечты. Мика часами сидела в интернете, разглядывая карты и красивую мебель, потом мы распечатывали эти картинки, аккуратно вырезали и вклеивали в наш «японский альбом». У нас с ней все было распланировано.

После смерти Мики я перестала вслух говорить по-японски и в этом году буду подавать документы в УКЛА[7] вместе с Андреа. Одна без сестры я ни за что не поеду в Японию и ни с кем больше не буду разговаривать по-японски. Но даже если бы я и хотела, то все равно не смогла бы: слова застревают в горле. Они умерли вместе с Микой. И теперь, когда она говорит со мной по-японски, я всегда отвечаю ей по-английски. Но иногда все же заглядываю в наш альбом. Мика отходит от кровати и рассеянно берет со стола голубой камешек.

– А этот Сет, он что, твой парень? Мне кажется, он довольно странный.

– Он не мой парень, – отвечаю я.

Я не пытаюсь понять, откуда Мика узнала и про Сета, и про то, какой он. Мике я не задаю никаких вопросов из боязни, что, если я покажусь ей слишком уж любопытной, она исчезнет навсегда. А потом она переходит на шепот:

– У меня никогда не было парня. Настоящего. Такого, с кем все было бы серьезно.

И вот уже, кажется, в миллионный раз мое сердце разрывается от боли за мою сестренку. Временами я начинаю сомневаться, что оно когда-нибудь заживет. Пока оно только разрывается. Я привлекаю ее к себе.

– Бойфрендов сильно переоценивают, – говорю я. – Так что ты мало что теряешь. Иди ко мне. Я заплету тебе волосы. Хочешь в колосок или во французскую косичку?

Она с печальной улыбкой смотрит мне прямо в глаза:

– А мне вот кажется, что я абсолютно все теряю.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО я решаю остаться в комнате с Микой. Мы с ней смотрим по YouTube уроки красоты, и я разрешаю ей меня накрасить. Я никуда не выхожу, пока не подходит время помочь папе с ужином, и только тогда оставляю Мику наедине с книжкой. Вернувшись к себе в комнату за резинкой для волос, вижу, что ее там уже нет, но знаю, что она вернется. Она всегда возвращается.

Я ставлю на стол четыре чаши с домбури[8] с лососем – сашими на белом рисе. В центре стола блюдо с простым салатом из огурцов, моркови и дайкона. Мои родители оба любят готовить, а значит, дома нас всегда ждет вкусная еда. Мама садится за стол рядом со мной, ее светлые волосы собраны на макушке в высокий хвост. Взглянув на меня, она удивленно поднимает свою идеальной формы бровь.

– С тех пор как тебе исполнилось четырнадцать, я не видела у тебя на лице ни блесток, ни голубых теней. Даже не знала, что у тебя сохранилась эта неоновая штука.

Я украдкой стираю часть макияжа салфеткой. Не могу же я сказать маме, что меня сегодня красила Мика, поэтому я так смешно и выгляжу.