— А как же? Верю, — отвечала девушка, растягивая затёкшую спину. — Птицы не лгут. Помню, когда мы входили в Папские ворота, над нашими головами пролетела камышовая савка; это было в конце августа; я сказала себе: «Зима нынче будет суровая». Так оно и было.

— Значит, ты не из Парижа?

— Вы ведь тоже не из Парижа. Там в столице коренных жителей не больше половины. Остальные приезжие.

— A кто твои родители?

В ответ Эсмеральда запела:

Отец мой орёл,

Мать моя орлица,

Плыву я без ладьи,

Плыву я без челна.

— Что за песня? — спросила Гудула, вздрогнув. — Кажется, я её слышала.

— Обычная уличная песня. Её распевают на каждом перекрёстке.

Гудула склонила седую голову на бок и вяло улыбнулась.

— Ведь я тоже когда-то пела. У меня был неплохой голос. Я его унаследовала от своего отца. Он работал менестрелем на речных судах и увеселял самого короля Карла Седьмого во время коронации. Жаль, я не помню тех времён. Я тогда совсем была малюткой. Это он научил меня балладам. Я их распевала, когда отца уже не было в живых. Послушать меня приходили даже из Эперне, а ведь это за семь лье от Реймса. О, у меня были поклонники. Тебе наверное трудно в это поверить. Было время, когда виконты дарили мне золотые крестики. Увы, те времена недолго продлились, — Гудула пристально посмотрела на девушку. — Ты ведь не знала мужчину, Агнесса?

Перед глазами Эсмеральды промелькнула сцена у Фалурдель, а потом сцена в темнице.

— Не знала, — ответила она, поёжившись.

— Когда-нибудь узнаешь. Твой час ещё наступит. Сама сделаешь выводы, стоит оно того или нет. Не мне тебя поучать. Одно скажу: из всей этой мерзости, в которой погрязла, я получила дитя. Дивное дитя. Всё это кончилось печально. Быть может, это и к лучшему. Дочурка ластилась ко мне, пока находилась в младенческом неведении. Что бы она подумала про мать в свои десять, пятнадцать лет? Представь, что у тебя мать, — гулящая девка. Представь, что над ней смеётся стража, и мальчишки бросают в неё камни.

Эсмеральда не знала, было ли это самое подходящее время сказать, что на сама выросла среди воров и мошенников. К счастью, Гудула не ждала от неё ответа.

— Я слишком горевала после её пропажи, — продолжала она. — Грешно убиваться так, будто я единственная в мире мать, потерявшая дитя. Даже пречистая Богородица так не рыдала у подножья Креста. Мы не в праве сами себя карать. Решено. Я вернусь на родину, пойду в церковь и обую статую младенца Иисуса в башмачки моей малютки. Ведь ей они больше не нужны.

С этими словами бывшая затворница достала из кармана два крошечных башмачка похожих на лепестки роз. Один был заметно чище и ярче другого. Глядя на них, Эсмеральда напряглась, обвила свой стан руками и чуть-слышно пробормотала:

Ещё один такой найди,

И мать прижмёт тебя к груди.

Гудула встрепенулась, точно потревоженная птица.

— Что ты сказала? Повтори, я не расслышала.

— Ничего, — когда к ней вернулось самообладание, Эсмеральда развернула плечи и откинула голову назад. — Просто сказала, что тонкая работа. Башмачки отлично сохранились. Вышивка на них держится. Вы ещё таких нашьёте.

— Эх, было бы кому.

***

На следующий день перед утренней молитвой Гудула зашла к девушке попрощаться. Эсмеральда ещё лежала в постели. В ту ночь она почти не сомкнула глаз, думая о странном разговоре в саду, о странных знаках, посланных свыше.

Бывшая вретишница преобразилась. На ней было дорожное платье, сшитое из старых занавесок. Она подровняла ножницами свои седые волосы и прополоскала их отваром коры, что придало им пшеничный оттенок. За несколько месяцев в монастыре её щёки слегка округлились и порозовели. Морщины на лбу стали не такими глубокими. Перед Эсмеральдой стояла обычная женщина средних лет, на лице которой сохранились следы былой миловидности.

— Настоятельница дала мне денег на дорогу, — сказала Гудула, присаживаясь на край ложа. — Никаких вопросов, никаких упрёков. Перекрестила и благословила в путь. Святая женщина!

— Значит, это были не просто слова, — сказала девушка, подняв чёрные глаза. — Вы действительно решили вернуться в мир.

— Вернуться в мир — громко сказано. Не знаю, готов ли мир принять меня. Но я точно знаю, что здесь я не на своём месте — как и ты, мне сдаётся. Тебе здесь тоже тоскливо. Скажи мне правду, Агнесса. Ведь я не ошиблась. — Гудула провела худой рукой по распущенным волосам девушки. — Мы с тобой слеплены из одного теста. Из одной плоти, можно сказать.

— Я знала, — прошептала девушка, подтянув простыню к подбородку. — Я догадывалась, достаточно давно. Быть может, мы обе ошибаемся. Но так… так не может быть, чтобы два человека вместе ошибались. Всё… всё не так как мне представлялось.

— Всё так, как должно быть, как задумал Господь. Даже если ты не та, за которую я тебя принимаю… Я готова взять тебя с собой в Реймс. Мне не важно кто ты, сиротка, цыганка, колдунья, монашка ли. Столько много времени было утеряно, столько слёз пролито. Мне не важно кого ты раньше называла матерью. Отныне ты моя. Если, конечно, сама этого захочешь. Не силой же тебя тащить.

Некоторые время девушка комкала простыню.

— Что люди скажут?

— Вот идут две женщины. Одна из них мать, другая дочь. Ну и пусть себе идут. Меня на родине наверняка уже забыли. Мало кого осталось в живых из бывших знакомых. Это не тот Реймс, что я покинула пятнадцать лет назад. Признаюсь, мне боязно возвращаться туда одной.

========== Глава 12. Город королей ==========

Комментарий к Глава 12. Город королей

Гильом Расин - персонаж из канона, менестрель-рылейщик, один из любовников Пакетты. Надеюсь, читатели простят мне эту вольность. Хотелось мне развить его персонаж, особенно в таком деликатном контексте.

Реймс, май 1484 — коронация Карла Восьмого

Гильом Расин ненавидел подобные празднества, потому что они напоминали ему о поражениях и потерях его молодости. Как никогда ему хотелось закрыться в своей хижине на набережной, он не мог себе этого позволить. Именно в эту неделю у него был шанс заработать приличные деньги, так как городу требовались услуги фонарщика. Гильом не всю жизнь зарабатывал на хлеб тем, что зажигал фонари. Когда-то он был менестрелем и играл на лире. Во время коронации Людовика Одиннадцатого в 1461 году Гильом был самым видным, самым возлюбленным публикой певцом. Он выделялся из толпы других менестрелей своей необычайной дикой красотой. Что-то в нём было чужеземное, да и мелодии, которые он исполнял, не звучали на французский лад. Поговаривали, что в его жилах текла кровь египтянина или мавра и звали его вовсе не Гильом, а было у него какое-то заморское имя, которое никто не мог выговорить. Юноша не подкармливал и не опровергал сплетни. Ему было даже на руку, что за его спиной судачили восторженными шёпотом.

Увы, успех его был недолговечен. Однажды тяжело переболев зимой, он потерял свой дивный голос. Оказалось, что одних чёрных кудрей, блестящих глаз и изящных смуглых рук было недостаточно чтобы продолжать увеселять публику. Чтобы не умереть с голоду, ему пришлось освоить новое ремесло. Колёсная лира, его бывшая спутница, стояла в углу у потухшего камина. Иногда он доставал её и перебирал струны, каждый раз сопротивляясь желанию швырнуть инструмент в огонь.

Так дожил он до сорока с лишним лет, чудом не спившись, хотя все знакомые пророчили ему участь пьяницы. Все считали, что он закончит свою жизнь где-нибудь под мостом, захлебнувшись собственной блевотиной. Этим предсказаниям было не суждено сбыться. Гильом исправно выполнял свою нелюбимую работу. Даже по праздникам он оставался трезв и угрюм. Быть может, ему удалось удержать бутылку на расстоянии потому, что у него не было жены. Семейное счастье несомненно привело бы его в кабак. Свой плотский голод он удовлетворял скрыто и осмотрительно в объятиях женщин, с которыми было не принято выходить на люди. Свободные девушки Реймса давно поняли, что смотреть в его сторону было бесполезно.