========== Глава 1. Два колокола ==========

За месяц заточения в соборe Эсмеральда начала забывать, как выглядят обычные люди. Днём она почти не выходила из своего убежища, только в промежутки между службами. Из кельи ей были слышны монотонные возгласы священнослужителей и ответы молящихся. Эта необъятная гамма голосов, будто оторванных от тел, усыпляла её память и скорбь.

Вместе с душевной болью притупился и её страх перед звонарём. Она уже не содрогалась от отвращения при виде Квазимодо. Это было единственное человеческое лицо, которое попадалось ей на глаза. С каждым днём оно казалось ей всё менее безобразным. Она успела привыкнуть к этой ожившей горгульe.

Однажды, когда он принёс ей кружку воды, она не сделала привычного испуганного движения. Забившись в угол кельи, обхватив колени руками, она слегка покачивалась, устремив на него сонный взгляд. Под запавшими чёрными глазами залегли оливковые тени.

— Вам нездоровится? — спросил звонарь, встревоженный апатией девушки, которая в ту минуту походила на больную птицу. — Я позову лекаря. Мой господин… У него есть снадобья от любого недуга.

— Не стоит.

— Вы почти не притронулись к еде, — сказал он, бросив взгляд на корзинку.

— Я не была голодна. Отдай мой обед кому-нибудь, — достав едва надкушенное яблоко, она подтолкнула корзину к ногам звонаря. — Хоть той самой затворнице Роландовой башни.

— Сумасшедшей Гудуле?

— Той самой. Только не говори, что от меня. Она не любит цыганок. Пожалуйста, не задавай вопросов. Сделай так, как я прошу.

Квазимодо приступил к исполнению странной просьбы. Его вдруг посетила мысль о том, как мало он знал о той, которую спас.

Перед тем как покинуть келью, он приблизился к девушке, смущённый и робкий.

— Послушайте, — с усилием проговорил он, — мне надо Вам кое-что сказать.

Она сделала знак, что слушает его. Он вздохнул, полуоткрыл рот, приготовился говорить, но, взглянув на нее, отрицательно покачал головой.

— Говори же! — воскликнула раздосадованная девушка. — Когда-то я читала судьбу по руке, но я не научилась читать мысли. Говори!

Он ещё молчал несколько секунд.

— Вам грозит опасность, — ответил он наконец. — Держите свисток при себе. Он может Вам понадобиться.

— И это всё, что ты хотел мне сказать?

— В целом, да. Я… я навещу сестру Гудулу.

Подняв корзинку, закрыв лицо свободной рукой, он медленно удалился, повергнув цыганку в крайнее изумление. Тогда она выбежала из своей кельи, догнала его и схватила за руку.

— Нет, так нечестно. Вечно ты говоришь загадками. Ты от меня что-то скрываешь.

Почувствовав её прикосновение, он задрожал всем телом.

— Мы все что-то скрываем, — ответил он уклончиво. — Зря я задержался у Вас. Не стоилo нарушать Ваш покой.

— О каком покое ты говоришь? — воскликнула девушка с горьким смешком. — Я месяц сижу взаперти. По ночам мне снится виселица. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу петлю над головой. Я знаю, ты смотришь на меня по ночам. А днём ты лжёшь мне. Уже в который раз ты приходишь ко мне, пытаешься завести разговор, а потом сам же его прерываешь. И ты ещё назвался мне другом!

Квазимодо перевёл взгляд единственного глаза на её пальцы, которые всё ещё судорожно сжимали его локоть.

— Вы знаете, что такое дружба? — спросил он.

— Творить добро, ничего не ожидая взамен, — ответила девушка, не задумываясь.

Звонарь отрицательно покачал своей лохматой головой.

— Это милосердие, а не дружба. Когда Вы подали мне воды, Вы не видели во мне друга. Вы видели лишь несчастного, над которым насмехалась толпа. Вы вскоре забыли его. Но он помнил Вас.

Пальцы Эсмеральды медленно разжались и соскользнули с его руки.

— Хорошо. Тогда что по-твоему дружба?

— Два колокола в одной звоннице, чьи голоса поют, не заглушая друг друга.

— Два пальца на одной руке, — чуть слышно добавила девушка.

— У Вас много друзей?

Этот вопрос застал Эсмеральду врасплох. Хрупкие плечи приподнялись, застыли в неловкой позе, затем медленно опустились на судорожном выдохе.

— Не знаю. Когда-то казалось, что весь город был моим другом. А теперь… Впрочем, был один человек, поэт по имени Генгуар. Он мне как брат. Мы вместе выступали на перекрёстках. Его легко узнать. Высокий, худой, белокурый, в жёлто-красной фиглярской куртке. Он носит стулья в зубах.

— Вы скучаете по нему?

— Не более, чем он по мне. Скорее, он убивается по Джали. В последний раз я видела его мельком в зале суда. Быть может, мне померещилось. Он знаком с Клопеном и бродягами. Через него я бы могла передать им послание. Они вызволят меня отсюда.

— Вам здесь плохо. — Слова его прозвучали скорее как утверждение, чем вопрос. — Вам тяжело дышать.

— Ты не представляешь! У меня на шее по-прежнему петля. Она с каждым днём стягивается всё туже. — Эсмеральда кивнула в сторону пустой клетки на подоконнике. — Ты так и не спросил куда девались птицы. Я скажу тебе. Одна умерла, а другую я выпустила, пока было не поздно. Зачем ты мне их принёс? Разве ты не знаешь, что малиновки не поют в неволе? Нет, не знаешь. Ты ничего не знаешь о птицах, о живых. Прячешься всю жизнь среди камней, среди колоколов. Разве мне легче от того, что со мной ещё два узника?

— Хотите, чтобы я нашёл Гренгуара? — спросил Квазимодо, покорно проглотив упрёк.

Бледное, осунувшееся лицо Эсмеральды оживилось. Она забыла, что ещё несколько секунд назад сердилась на него.

— О, иди! Спеши, беги. Приведи сюда поэта. И я буду любить тебя.

Медная бровь звонаря дрогнула.

— Любить? Как госпожа любит слугу?

— А тебе известно, что такое любовь?

Эсмеральда прикусила губу, почувствовав, что своим вопросом загнала несчастного в угол. Теперь ей ничего не оставалось, кроме как ждать ответа. Натянутая улыбка ещё больше исказила и без того кривое лицо звонаря.

— Догадываюсь. Это то, без чего живёт мой господин. Более чистого, святого человека не найти во всём Париже. Я сам прожил без любви двадцать лет. Проживу ещё столько же. Ведь я почти каменный, — он бросил братский взгляд на изваяние, находящееся над окошком кельи. — Почти как они.

========== Глава 2. Крысиная Нора ==========

Когда Квазимодо покинул Эсмеральду, у него ныло горло. Он приветствовал эту благодатную боль. Ему вновь пришлось напрячь голосовые связки, которые столько времени находились без действия и начали атрофироваться.

За последний месяц он произнёс больше слов, чем за последние шесть лет с тех пор как оглох. Его общение с Клодом сводилось к исполнению приказов своего приёмного отца. Они почти никогда не вступали в диалог. Квазимодо не приходилось отвечать на вопросы, а тем более задавать их самому. Монологи, адресованные каменным статуям, не считались. Теперь ему приходилось связывать свои хаотичные мысли в предложения и надеяться, что звук его голоса не слишком походил на звериное рычание. Он понятия не имел, насколько внятно звучала его речь и удавалось ли ему донести смысл своих слов до собеседника. В целом, он был доволен собой: ему удалось поддержать разговор, в результате которого девушка не прогнала его, а отправила с миссией.

К чувству гордости, однако, примешивалось странное чувство вины за загубленную малиновку. Благие намерения его обернулись нелепой смертью живого существа. Эсмеральда была права. Он слишком мало знал о мире живых, к которому принадлежала цыганка. Полевые цветы, которые он принёс в горшке, быстро завяли, не принеся узнице никакой радости, а только напомнив ей лишний раз об её удручающем положении. Всё живое, оторванное от своей естественной среды, было обречено на гибель в каменных стенах. Быть может по этой причине её сострадание пало на затворницу Роландовой башни. Именно с этой одичавшей старухой девушка чувствовала некое родство.

По дороге к Крысиной Норе он вдруг осознал, что оглох задолго до несчастья с колоколами. Чужие стоны, крики, всхлипы давно слились в невнятное слились в журчание. Как мало он размышлял об участях других горожан. Его суровый господин не приветствовал подобного рода любопытство. Квазимодо не осмелился бы расспрашивать Клода о том, куда девался один из певчих, от какого недуга похудел и пожелтел первый викарий и почему в соборе менялись органисты каждые полгода. Служители церкви точно сговорились не замечать присутствия звонаря. Когда он проходил мимо, они либо умолкали, либо наоборот начинали говорить друг с другом более оживлённо, но непременно отводили глаза. Их обязывающий к строгости сан и торжественная атмосфера собора не позволяли им открыто высмеивать уродца, а для того, чтобы поприветствовать его как равного себе, им пришлось бы переступить через врождённую брезгливость. Куда проще было притворяться, что воспитанник отца Клода вообще не существовал.