Джин провела рукой по лицу, точно смахивая паутину.
— Зачем ты мне такие ужасы рассказываешь с утра пораньше?
— А тебе лучше жить в неведении? Пока ты дрыхла, я справки навела. Дин МакАртур на самом деле богат до омерзения. Его подушка набита стодолларовыми купюрами. Он на самом деле стажируется в том сатанинском учреждении. Флеминг его боится. Вот почему он так быстро выписал мальчишку из госпиталя. Ты видела, как он весь съёжился перед МакАртуром? Говорю тебе, этот шизанутый крестоносец попортит всем крови.
Действительно, Дин МакАртур имел талант портить кровь, особенно тем, чей интеллектуальный коэффициент был ниже ста двадцати баллов. Он терпеть не мог когда люди хотели казаться умнее, чем они были на самом деле, а таких людей в его окружении было большинство. К откровенно глупым людям, которые не претендовали на академические лавры, он относился более толерантно. Будучи ребёнком, он мог часами играть в машинки с мальчишкой из его церковного прихода, который явно тормозил в умственном развитии и чья майка была вечно пропитана слюнями. В нехватке сострадания к убогим его обвинить было нельзя.
Конфликты возникали, когда один из его школьных преподавателей начинал нести то, что Дин называл «полной ахинеей». Так, однажды учитель истории в четвёртом классе имел неосторожность назвать неандертальцев примитивными дикарями. Девятилетний Дин был оскорблён до глубины души. Не поднимая руки, он выскочил из-за парты и начал доказывать горе-педагогу, что на самом деле неандертальцы были прекрасно приспособлены к окружающей среде, что у них существовали наречия и похоронные ритуалы. Ошарашенный педагог, который не привык к подобным выпадам со стороны учеников, прижался спиной к доске. У него не хватало духу осадить маленького наглеца.
Похожая ситуация случилась на уроке английского, когда учительница сказала, что Толкиен и Льюис были закадычными друзьями. Дин взорвался и начал утверждать, что их переписка свидетельствует об обратном. На самом деле эти два гиганта мифологической фантазии терпеть друг друга не могли и прикрывали свою вражду колкими любезностями. Это было так же верно, как и гомоэротическое напряжение между Хемингуэем и Фицджеральдом. Иначе как объяснить эти совместные походы в туалет?
Во время заседания в кабинете директора было решено, что Дину следовало перейти на домашнее обучение. Мальчишка, казалось, только этого и добивался. Он вышел из кабинета с видом победителя, оставив никчемные школьные учебники на столе директора.
Его родители, миллионеры-филантропы благородных французских и шотландских кровей, вели нелюдимый, почти аскетический образ жизни. Их имена никогда не числились в великосветских списках. Когда единственного сына освободили от школьных занятий, они решили отправиться на три года в южную Америку с благотворительной миссией строить школы. У отца было инженерное образование, а у матери педагогическое. За это время Дин овладел испанским, португальским и основами нескольких аборигенных наречий. Родители предполагали, что он станет лингвистом или антропологом, но мальчик уже отдал сердце медицине. Впрочем, он бы преуспел в любой науке. К тринадцати годам он осилил всю программу для старших классов по физике, химии и биологии.
Вернувшись в Филадельфию, он осознал, что пропасть между ним и сверстниками стала такой широкой, что он уже не видел противоположного конца. Несмотря на раздражение, которые вызывали в нём соплеменники-американцы и люди в целом, он всё же горел желанием спасать и исцелять. Чтобы поддерживать своё вынужденное человеколюбие, он должен был свести общение с людьми до минимума. Тот самый Бог, который наделил его недюжинным интеллектом, также велел любить ближних. Дин был готов любить через силу. Он даже воспитал в себе некую базу хороших манер и уже не бросался на преподавателей, когда те утверждали, что неандертальцы не вступали в половую связь с кроманьонцами.
В пятнадцать лет он поступил в Пенсильванский университет, где в своё время, задолго до войны, познакомились его родители. Имя МакАртур, которым отец не пользовался всуе, раскрыло перед мальчиком двери всех лабораторий и кабинетов самых востребованных профессоров. Его не тянуло на студенческие вечеринки, где пили дешёвое пиво и газировку с виски. Он и безумно дорогое французское вино в чудовищных количествах пил очень редко и всегда в одиночку. Не поддаваясь искушениям, свойственным его возрасту, он к двадцати годам готов был получить диплом доктора. Из всех учреждений, готовых принять его на досрочную практику, он выбрал самое таинственное и передовое — «EuroMedika». Впервые за всю жизнь Дин испытал нечто похожее на профессиональную солидарность. Он попал в окружение таких же вспыльчивых, резких, блестящих чудаков, которые сбежались со всего мира. Однако даже из своих новых коллег он умудрился выделиться. Для учёного он был слишком религиозен, а для христианина слишком увлечён эзотерикой. Годы, проведённые в латинской Америке среди местных шаманов не прошли бесследно.
Однажды апрельским утром отец предложил поехать втроём в Фэрмаунт Парк, и жена его радостно поддержала. Корзинка с вином, французских хлебом и фруктами была собрана, а крыша красного «Форда» была снята. Не предчувствуя беды, семейство тронулось в путь. Дин сидел на заднем сидении с учебником микробиологии и готовился к экзаменам, когда в их машину врезалась злополучная шведская фото модель. Он ни на минуту не терял сознание. Ему отчётливо запомнились окровавленные страницы учебника и обгоревшие золотистые локоны Эммы Томассен.
Перед выпиской из больницы он провёл двадцать минут в кабинете психиатра, который рассказал ему те вещи, которые Дин уже знал. Эта встреча была организована как чистая формальность, как дань протоколу. Психиатр говорил про посттравматический синдром, про бессонницу, про возможные приступы паники и вспышки памяти, в которых проигрывались детали аварии. Ничего подобного не произошло. Каждую ночь Дин погружался в холодную, тёмную воду. Ему казалось, что он опускался на дно Марианской впадины, и в этом было нечто умиротворяющее. Он бы не отказался так и остаться на том дне. Тем не менее, каждое утро он просыпался и шёл в палату к своему подопечному. Каждый раз, обследуя пациента, он находил новые травмы, которые доктор Флеминг не внёс в медицинскую карту. Иногда Дину казалось, что кости ребёнка продолжали ломаться, хотя он лежал неподвижно.
Тем не менее, сердцебиение Мартина оставалось сильным и ровным. Не сказать, что маленький пациент цеплялся за жизнь. Просто смерть, очевидно, забыла про него. Он напоминал узника, которого забыли казнить, и оставили гнить в темнице. В данном случае, темница была его собственным телом. К счастью, мальчик находился в полукоматозном состоянии и не страдал. Быть может, он тоже витал на дне той самой Марианской впадины?
Врачам его состояние было даже на руку. Ребёнок не дрыгался во время манипуляций и процедур. Его не приходилось накачивать успокоительными и обезболивающими. Только когда он начал шевелить пальцами и крутить головой ему подлили морфина. Дин каждый раз скрипел зубами, распечатывая очередную ампулу с обезболивающим, ведь опиаты тормозили восстановление памяти. Хриплые стоны, раздававшиеся из-под повязок, проходились наждачной бумагой по его и без того расшатанным нервам. Дин полностью не осознавал масштабы страданий Мартина, пока тот не начал приходить в себя. Молодому доктору приходилось ежеминутно напоминать себе, что он спас ребёнка не для того, чтобы выпустить его наркоманом. Надо было найти альтернативный метод борьбы с болью, которая не собиралась отступать в ближайшее время. Иногда его посещали мысли о том, что, быть может, пустоголовые медсёстры были правы и было бы более гуманно оставить Мартина в хосписе. Тогда бы Дину не пришлось слушать эти стоны. Однако обратно пути не было. Он взял мальчика под свою опеку с целью доказать окружающим его скептикам, что чудо было возможно. Он вынужден был признаться себе, что им руководило не сострадание, а гордыня.
