Набросив плащ поверх сутаны, я направился к Гревской площади. Увы, в тот день мне не суждено было повидаться с вретишницей. Господь уготовил мне другую встречу.

На углу моста стояли два белобрысых подростка в военной форме. Одному было лет тринадцать. Над вздёрнутой верхней губой пробивался золотистый пух. По солдафонским замашкам я узнал в нём Феба де Шатопера. Несколько месяцев назад его забрали из Отенского колледжа, где он получил начатки так-называемого образования, и поместили в гарнизон, и жизнь в казарме уже накладывала свой отпечаток. Не знаю почему этот мальчишка вызывал во мне такую неприязнь. Ведь он ничего дурного не сделал. Не его вина, что ему дали такое дурацкое имя. Нельзя было его назвать избалованным. Отец держал его в чёрном теле, как и было заведено в военных семьях. Феб вёл себя не хуже любого другого новобранца. А Франции нужны были солдаты. Почему мне так хотелось свернуть ему шею?

Его худощавый спутник был на голову выше и на несколько лет старше, но явно робел перед офицерским сыном.

— Заберите его, святой отец! — воскликнул мальчишка Шатопер, толкая своего товарища навстречу мне. Он пытался звучать повелительно, но ему это трудно удавалось, учитывая что его голос только начал меняться. — Христа ради, верните его в обитель, из которой он удрал. Этот нерадивый послушник решил поиграть в солдата, а сам бухается в обморок от звука пищали. Позор!

— Я не удирал, — робко промычал долговязый парень. — Меня настоятель сам отпустил в мир. Сказал, что я недостаточно набожный, и к тому же пить не умею.

— Не оправдывайся, Гренуй!

— Гренгуар, — ещё тише пробормотал бедолага. — Пьер Гренгуар.

Он снял с себя военную куртку и бросил на руки Фебу, оставшись в одной драной рубашке.

Так в моей жизни появился ещё один Пьер. Он стоял передо мной, шмыгая острым носом, переминаясь с ноги на ногу. Разумеется, я не мог его бросить. Шатопер передал это несуразное чудо мне в руки. Беглый послушник. Несостоявшийся солдат. И я должен был найти ему применение.

— Скажи спасибо своему другу, — сказал я, — за то что он тебя освободил от ненавистной службы.

— Шатопер мне не друг, и благодарить его не за что. Теперь у меня нет крова.

— А вернуться в монастырь не вариант?

— Меня там не ждут.

— Чем же ты провинился провинился? Признавайся. Воровал колбасу из кладовки?

— Я же сказал, что оказался недостаточно набожным.

«С каких это пор монаху нужно быть набожным?» — подумал я пор себя.

— В каком смысле? — спросил я вслух. — Ты не любишь Бога?

— Я люблю женщин, — последовало признание. — Сочиняю стихи на манер Гильома де Машо. А ведь он давал обет безбрачия. Это не мешало ему воспевать дамские прелести. Почему ему можно, а мне нельзя?

В эту минуту мне так хотелось рассмеяться радушно и потрепать его по спутанным вихрам. Простофиля! Если бы он ещё подождал несколько лет, у него появился бы доступ к самым прекрасным и развратным женщинам королевства. Очевидно, он не мог ждать.

— Ты честен с собой, и это похвально. Ты любишь женщин. В этом ничего зазорного. Должно быть, ради этого ты и пошёл на службу?

— Отчасти. Женщины любят мужчин в форме. А надо мной смеются. Говорят, что я слишком тощий. Вот я и подумал, что в мундире моя худоба не будет так бросаться в глаза.

— Ну да, это, конечно, веская причина податься в солдаты.

Я присмотрелся к нему поближе. Парень был не просто худой, но ещё и бледный. В животе у него урчало. К счастью, у меня в кармане плаща лежал кусок хлеба, который я собирался отдать веретишнице. Похоже, Гренгуару этот хлеб был нужнее. Он разорвал его дрожащими руками и запихал в рот.

Немного притупив голод, юноша успокоился и разговорился, посчитав своим долгом поведать мне свою историю. Он был сыном сельского нотариуса из Гонеса. Десять лет тому назад, во время осады Парижа, его отца повесили бурундцы, а мать зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет, он остался сиротой, перебиваясь подачками сердобольных горожан. То торговка фруктами давала ему сливу, то булочник бросал корку хлеба. По вечерам он старался, чтобы его подобрал ночной дозор и отправил в тюрьму ночевать на охапке сена. Перед тем как податься в монастырь, он поступил в обучение к плотникам, но оказался слишком слабосильным. Больше всего ему хотелось стать школьным учителем. Монахи обучили его основам грамоты. Это единственное, что он вынес из своей недолгосрочной духовной карьеры.

— Какие ещё у тебя есть навыки? — спросил я его.

— Паясничать.

— Паясничать?

— Ну да. Кривить рожи, ходить на руках, жонглировать шарами, подражать животным. Этому я научился у моих друзей бродяг.

«С такими навыками точто не пропадёшь.»

— Послушайте, мой юный друг, — сказал я, впервыя обращаясь к нему на «Вы», — я хочу вам сделать взаимовыгодное предложение. По воле Бога у меня есть младший брат. Ему те самые шесть лет. Я собираюсь его отдать в коллеж Торши, где сам получил образование. На данный момент он живёт в моём ленном поместье Мулен. Думаю, Ваших познаний в грамоте будет достаточно, чтобы научить его читать и писать. Я давно ищу наставника, который бы смог выдержать его бесовский нрав. Люди, которых я к нему посылал, не выдерживали его выходок. Жеану нужен скоморох-философ. В обмен за ваши услуги вы получите питание, кров и уроки латыни со мной.

Гренгуар несколько раз шлёпнул себя по бледным щекам, чтобы убедиться, что ему не грезилось.

— Когда? Когда Вам нужно, чтобы я начал?

— Хоть сегодня же. К чему медлить?

В тот же день я выдал ему несколько рубашек с плеча герцога Анжуйского, которые привёз Лаваль. Они болтались на щуплом теле Гренгуара, но были из добротной, дорогой материи, к которой он в жизни не прикасался. Мальчишка был на седьмом небе, и я, признаюсь, тоже. Поиск учителя для Жеана меня изрядно утомил.

— И всё-таки, мне есть за что поблагодарить Шатопера, — сказал Гренгуар, когда я отвёл его на мельницу. — Без него я бы не встретил Вас, учитель.

========== Глава 9. Из дворца во дворец ==========

В мае 1472 года парижский епископ Гильом Шартье неожиданно скончался, опередив престарелого дез Юрсена. На смену Шартье пришёл двадцатишестилетний придворный по имени Луи де Бомон де ла Форе, сын рыцаря Брессюирского замка. Луи был сам красив и любил окружать себя красотой. Из своей квартиры в Лувре, где он прослужил королевским камергером, он перетащил в епископский дворец кучу резной мебели из красного дерева, золотые канделябры и парчовые портьеры. Ни умом, ни добротой он не блистал, но у него были навыки дипломата. С переменным успехом он скрывал свою интеллектуальную ограниченность за витиеватыми фразами, а свою чёрствость — за экстравагантными жестами щедрости. Я видел его насквозь, и его это не на шутку нервировало, так как он привык пускать людям дым в глаза, растворяя их бдительность. Когда Луи понял, что его уловки не работали на мне, он решил показать кто главный. Козлом отпущения он сделал десятилетнего Квазимодо, под предлогом того, что мирянину не пристало жить в обители.

— Я даю вам сутки чтобы избавиться от вашего питомца, — сказал он мне. — Здесь монастырь, а не приют для сирот. Представьте, что будет, если все каноники начнут приводить своих троюродных племянников и внебрачных сыновей и кормить их на монастырской кухне.

Свершилось. Луи показал своё истинное лицо. Впрочем, я знал, каким оно было под маской.

— Что вы предлагаете, Ваше Превосходительство? — спросил я.

— Это уже ваше дело. Я не предлагаю выставить выгнать его на улицу. Кажется, у вас есть ленное имение, где проживает ваш младший брат. Почему бы вам не отправить своего воспитанника туда же?

— Как вам известно, Квазимодо не совсем обычный ребёнок. Он нуждается в особой опеке. Он привязан ко мне.

— Я вижу, как он ковыляет за Вами повсюду, путается в ногах у других служителей церкви. Я понимаю, Вам нравится иметь личного слугу и прикрываться благотворительностью. Что же? На худой конец можете перевести его в свободную келью в северной башне.